Мы узнали друг друга.
Уверяю Вас, он побледнел почти так же сильно, как я: увидев меня в монашеском платье, он понял, что явился виновником моего преображения.
«Ах, сударыня, — пробормотал он, — мне действительно не везет».
Он протянул мне нашу бедную голубку, и она, вырвавшись из его рук, упала на землю.
Я подняла ее. К счастью, у нее было перебито только крыло.
Но она знала тайну Вашего жилища, любимый мой. Она унесет эту тайну с собой. Где я найду Вас и как найду, если она больше не сможет полететь к Вам?
Полететь, чтобы сказать Вам, где я, сказать Вам, что я свободна, сказать Вам, что счастье ожидает нас!
О! Несомненно, у бедного маленького создания есть душа. Если бы Вы видели, любимый мой, как она смотрела на меня, пока я несла ее в монастырь, а ее убийца, неподвижный и безмолвный, смотрел мне вслед, как тогда, когда я шла по окровавленной траве луга, ставшего полем битвы.
Не знаю, сможет ли этот человек когда-нибудь искупить причиненное нам зло, но, если этого не случится, я прокляну его в свой последний час!
Я уложила голубку в корзину, которую поставила себе на колени. К счастью, голубка почти не пострадала, лишь край ее крыла был перебит.
Только что я отвязала от ее бедного крылышка окровавленное письмо. Господи! Господи! Если бы не это внезапное несчастье, Вы вскоре получили бы его!
Где Вы? Где Вы? Кто мне это скажет?
Вот идет монастырский лекарь, за которым я послала…
Лекарь — добрый, превосходный человек; он понял, что в некоторых исключительных случаях жизнь голубки становится не менее драгоценной, чем жизнь короля.
Он понял это, увидев мое отчаяние.
Он понял это, увидев окровавленное письмо.
Сам по себе перелом не был опасным, голубка поправилась бы за три дня, если бы я позволила отрезать крыло.
Но я воспротивилась этому; встав перед лекарем на колени, я сказала ему:
«Моя жизнь держится на этом крыле, которое вы хотите отнять: голубка должна, должна полететь!»
«Этого гораздо труднее добиться, — сказал он мне, — и я не могу вам обещать, что она полетит, но я сделаю все, что в моих силах. Во всяком случае, она полетит не раньше, чем через две-три недели».
Пусть через две-три недели, но она полетит! Она полетит!
Вы понимаете, друг мой, как я на это надеюсь.
Ей привязали крыло к спинке. Похоже, что бедняжка все понимает: она не двигается, только смотрит на меня.
Я поставила перед ней зерно и воду. Впрочем, я кормлю ее из рук.
Что мне делать, как сообщить Вам о случившемся? Какой гонец сможет найти Вас? В какую сторону послать сигнал бедствия, как это делают потерпевшие кораблекрушение посреди океана?
Почему этот капитан не сломал мою руку вместо ее крыла?!
Да, ты был прав, возлюбленный мой: я чувствую, что, если бы я не добилась освобождения от обета, наше счастье постоянно омрачалось бы раскаянием или, скорее всего, мы не были бы счастливы, если Бог не благословил бы нас.
Когда я говорила тебе: «Я свободна, уедем вместе и будем счастливы», я хотела забыть, что в глубине моей души стенал голос, заставлявший иногда умолкнуть голос моей любви, как бы громко он ни звучал.
Сегодня я очень несчастна, потому что не знаю, как найти и где снова увидеть тебя, но совесть моя спокойна, и теперь, повторяя: «Люблю тебя, мой жених», — я больше не чувствую той острой боли в сердце, которая не утихала даже в те минуты, когда я говорила тебе: «Не беспокойся, любимый мой, мы будем счастливы».
Я выхаживаю нашу бедную голубку, словно больную сестру. Она очень страдает и время от времени закрывает глаза из-за боли; тогда я капаю ей на крыло ледяную воду: кажется, это приносит ей облегчение.
Она гладит меня своим розовым клювиком, будто благодарит.
Бедная голубка! Она и не подозревает, сколько себялюбия в моих заботах о ней.
Но ты, что ты можешь подумать, Боже мой!
XXIII
1 июля 1638 года.
Прошло два месяца, а известий нет. Мои глаза устают напрасно всматриваться в небо, когда я ищу на нем нашу милую голубку.