И стоял, ждал ответа.
— Я же мастер,— сказал Виктор, соображая, чего хочет от него Чуркин.— Я строить приехал, я пойду в отдел кадров.
— Вольному воля,— сказал Чуркин без улыбки. — Но подумай. Через три дня комсомольская конференция, приходи послушай. Увидишь нашу работу. Будь здоров, тезка.
— Я пойду в отдел кадров! — крикнул Виктор.
Он направился в столовую, вспомнив вдруг, что ничего сегодня не ел.
Но он никак не мог прийти в себя после разговора с Чуркиным.
Он понимал, что его не особенно-то ждали, что таких, как он, много, «сто тыщ Смирновых», так сказал Чуркин. Это Чуркин прав. Все хотят примерно того же. Но ведь и он прав, что хотел в котлован. Виктор надеялся на помощь горкома комсомола, рассчитывая на свой диплом строителя.
«Осечка,— подумал он.— Буду разговаривать на месте, там виднее. Свет, что ли, клином сошелся на горкоме! Проживем и без Чуркина, тоже шишка на ровном месте».
Так он думал про Чуркина, но никак не мог по-настоящему разозлиться на него.
На улице орали песню обмороженными голосами:
На дверях столовой было крупно выведено мелом:
СЮДА НЕ ЗАРАСТЕТ!
В столовой Виктор долго читал меню, морщился, не соображая, что же обозначает «сам жареный».
«Мастер,— подумал он про Чуркина.— Начальник цеха... по обработке».
Он закрыл глаза, открыл. Было написано уже: «Сом жареный». Ему стало смешно. Он выбил сома и подумал: в конце концов его никто не торопит. Может подумать до комсомольской конференции.
Вечером Виктор снова пошел в девятнадцатое общежитие.
У общежития толпились мужчины. Виктора узнали, пропустили.
Нина была сонная. Не поднимая головы, с полузакрытыми глазами, она протянула Виктору руку, как для поцелуя.
— Не пропускали? — спросила Нина.— Просто на каждое женское общежитие в Ярске приходятся три мужских.
Кира Львовна убиралась в комнате и казалась озабоченной.
— Ребята днюют и ночуют здесь,— сказала она.
— А что такого? — ответила медленно Нина.— На улице мороз.
За стеной прозвучала гитара, и Нина села на постели с полузакрытыми глазами, почти лунатическими, растрепанная, красивая. Она шарила босыми ногами по полу, отыскивая тапочки.
— Пойду петь блатные песни. Вить, не уходи, я сейчас.
Кира Львовна бросила веник, села напротив Виктора и сердито стала объяснять, что с Нинкой и легко и тяжело. Когда они приехали, решили, что дежурить будут по очереди. Кира Львовна готовит, все хорошо, доходит очередь до Нинки: «Ой, девочки, что-то мы давно в столовую не ходили!»
— На днях прихожу с работы,— сказала Кира Львовна,— записка на столе: «Похороните на левом берегу». Я обмерла. Побежала по общежитию, даже на чердак заглянула, потом догадалась постучать к Усольцеву. Она там, конечно, и губы не забыла накрасить. Ох, как мне хотелось оттаскать ее за рыжий чуб! А она говорит: «А что, это я на всякий случай заготовила».
— У нее плохо все? — спросил Виктор, не зная, как точнее спросить.
— Как у всех,— сказала Кира Львовна, вздыхая.— Обыкновенные трудности.
Громко стукнув дверью, вернулась Нинка и принесла гитару. За ней пришли девушки из соседней комнаты. Появился Усольцев. Виктору он кивнул и сел на стул. Нина забралась с ногами на кровать, на подушку, и стала настраивать гитару.
— Ну, чего вам? — спросила она и, так как все молчали, начала бренчать что-то совсем непонятное. Вдруг замолкла, рассматривая струны. Запела:
Голос у нее был несильный, совсем беззащитный, какой-то детский... Когда она пела, хотелось заглянуть ей в глаза.
Так поют, когда все знают и про всех и про себя тоже. Становится больно, и пощипывает где-то под сердцем. Потому что правда не в этих словах, самих по себе только сентиментальных,— правда в том, как их поют. Как их чувствуют.
Так думал Виктор, рассеянно и туманно. У него кружилась голова от неожиданного, щемящего чувства близости ко всем, хотя были здесь пока только чужие.
А кто есть у него, кроме них? Старший лейтенант Кузьменко со своей женой! Да и помнил ли о нем Кузьменко? Хотя очень хотелось, чтобы помнил. Тогда было бы легче. Хоть кто-то помнит.