Могучий, редкостный, истинно народный талант Коненкова возрос на древней смоленской земле, в краю полей и лугов, вековых лесов, явился из глубин трудового крестьянского рода, прочно вросшего корнями в родимую почву.
Добрые дружеские отношения связывали Голубкину еще с двумя учениками мастерской: с Дмитрием Малашкиным, очень способным, интересно работавшим скульптором, и с Любовью Губиной, которая поступила сюда в январе 1893 года, во втором учебном полугодии. Анна Голубкина была самой «взрослой» в этой четверке друзей, которых Коненков назовет потом «квартетом». Она была старше Коненкова на десять лет и Малашкина — на одиннадцать. Но не только эта столь ощутимая в молодости разница в возрасте заставляла их относиться к Анне Семеновне с большим уважением. Они, подобно Губиной и другим ученикам, были поражены самобытностью, смелостью ее таланта, одержимостью в работе, той духовной силой, которой наделена внучка бывшего крепостного князей Голицыных, самой внешностью. Коненков на закате своей долгой жизни напишет, что в окружении античных героев высокая стройная фигура Голубкиной в черном «представлялась совсем неземной: будто мифическая древняя пророчица Сивилла поселилась в нашей мастерской».
И в самом деле… Может быть, чем-то похожа на Сивиллу Дельфийскую, изображенную Микеланджело на плафоне Сикстинской капеллы, — у этой Сивиллы, чья голова окутана синим покрывалом, лицо молодой крестьянки, женщины из народа, чуть приплюснутый нос, слегка приоткрытый рот, толстые губы, большие глаза, сосредоточенно смотрящие куда-то в сторону, сильные шея и руки, на лбу белая лента… Сходство не внешнее, а внутреннее — эта плебейская, деревенская Сивилла как бы олицетворяет страсть, порыв, устремленность, а в энергичном, всевидящем взгляде отражаются и жизненная мудрость и трагическое предчувствие чего-то, что скрыто от людей…
Четверо товарищей работали вместе, каждый у своего станка, молча, всецело поглощенные лепкой. Голубкина, в черной юбке и темной блузе, с большим карандашом, торчавшим в нагрудном карманчике, по словам Коненкова, работала энергично, напористо; смотрела на натуру по-особому: проникая как бы внутрь ее и находя в ней что-то особенное… Она иногда взбиралась по лестнице на хоры, где стояли покрытые пылью скульптуры учеников, отлитые в гипсе, и там, под самым потолком, подолгу сидела в задумчивости, размышляя о чем-то.
Кто-то из друзей, Коненков или Малашкин, спрашивал, обращаясь к ней по имени и отчеству (и в этом тоже выражалось их почтительное отношение к Голубкиной):
— Зачем, Анна Семеновна, вы так высоко забрались?
— Чтобы набраться высоких мыслей… — отвечала она с антресолей.
Сергей Иванович Иванов был строгим и требовательным преподавателем. Он любил свою необыкновенно способную ученицу и говорил, что из нее выйдет большой мастер, но и ей, особенно в первое время, не раз доставалось. Она всегда начинала работать не сразу, ей надо присмотреться к модели, понять ее. И нередко бывало так, что ученики уже работают, а она все стоит у станка, нахмурив брови, или расхаживает по мастерской. И как-то учитель рассердился:
— Вы что же гуляете? На талант надеетесь? Работать надо…
Но это сказано в порыве раздражительности, запальчивости, и сам Иванов понимал, что не прав, что Голубкина всегда стремится продумать будущую работу, почувствовать интерес к натуре, загореться, открыв в ней для себя что-то характерное, главное, и лишь после этого может приступить к лепке.
Здоровье у профессора слабое, он часто недомогал, не каждый день приходил в мастерскую. Иногда отсутствовал по нескольку дней. Ученики без него работали, но оценить сделанное некому, им нужны указания, советы учителя, и тогда кто-то из них отправлялся к нему, чтобы попросить прийти к ним. Чаще всего шла «поднимать» Сергея Ивановича, как тогда говорили, Анна Голубкина — одна или с кем-нибудь из товарищей. Он жил рядом с мастерской, в отдельной пристройке. И вот появляется любимый преподаватель, идет старческой походкой, шаркая теплыми ботами, здороваясь, пожимает каждому руку, потом смотрит работы, сравнивая их с моделью, делает замечания. Иногда просто скажет: «Почувствуйте это место». Он не обладает даром красноречия, и ему, видимо, легче показать, чем объяснить. Коненкову запомнится, что Иванов любил показывать планы. Учитель подходит к станку Голубкиной и говорит:
— У вас в работе планы во-о, во-о, во-о, а в натуре э. э. э. Поняли?
Понять что-то из этих слов трудно, и Голубкина отрицательно качает головой. Иванов повторяет сказанное. И тог же результат. Тогда он говорит:
— Малашкин! Объясните Анне Семеновне!
— Нет! Не надо, я поняла, — решительно произносит Голубкина. Ей обидно до слез: как же она не может понять того, что имеет в виду профессор, толкуя об этих планах, а Малашкин знает… Сама она видит модель крупными основными планами.
В таких случаях не испытывала недобрых чувств к Иванову. Его авторитет высок и непререкаем, все прислушивались к каждому его замечанию. Он оказывал на Голубкину и других учеников большое влияние, и его взгляды на искусство были ей близки и понятны.
Этот прямой и честный человек не боялся вступать в конфликт с начальством. Раз, в начале 1894 года, он застал в мастерской инспектора училища князя А. Е. Львова и потребовал, чтобы тот снял шапку. Сергей Иванович был возмущен и взбешен тем, что Львов проявил неуважение к месту, где работают ученики, где рождаются творения искусства, выше и священнее которого для него ничего не было. И фактически выгнал модно одетого, респектабельного князя, гофмейстера, которому ничего не оставалось, как поспешно ретироваться. В том же году профессор покинет училище, уйдет на покой, и скульптурный класс здесь будет вести Волнухин.
Иванов любил свою мастерскую, это простое деревянное здание на училищном дворе. И не раз внушал ученикам, что, если им придется строить себе мастерскую, то надо строить по этому образцу.
Учителя постигло горе: умерла дочь. Он тяжело переживал случившееся, долго не приходил в класс. И когда Голубкина, как обычно, пошла его «поднимать», то увидела, что он сжигает в печке платья дочери, чтобы после его смерти они не попали к посторонним людям… Потрясенная, Анна вернулась в мастерскую одна.
Понемногу Иванов стал обретать душевное равновесие. Только одно — работа, ученики — могли помочь ему перенести удар. Занятия шли своим ходом.
Распорядок дня был такой: с 9 до 12 утра работали барельефы с обнаженной натуры, с часу до трех — лепили бюсты, а с 5 до 7 вечера занимались рисованием. Трудились не только в мастерской, но и дома.
У Голубкиной в маленькой комнате в Уланском переулке, где вся обстановка состояла из стола, нескольких стульев и кровати, имелся запас серо-белой глины. Она замачивала сухие твердые комья в небольшом оцинкованном корыте, в котором глина не ржавеет. Вид готового через два-три дня материала радовал, подгонял, пробуждал желание поскорей приступить к работе.
Глина пахла землей, и это вызывало в памяти огороды в Зарайске, где она, согнувшись, полола грядки.
Станком служил стол или табуретка. Каркас сооружала, используя деревянные планки и бруски, медную проволоку, которая хороша тем, что не подвержена эрозии. Надевала на домашнее платье большой холщовый фартук. Осторожно и продуманно обкладывала каркас глиной, стараясь, чтобы он нигде не выступил наружу. Устанавливала пропорции. Начинала лепить, точными и быстрыми движениями пальцев обеих рук накладывая глину.
Конечно, эта комната для работы была малопригодна: недостаточно света и отойти некуда, чтобы издали посмотреть на свою вещь. И все-таки здесь она одна, никто не мешает, ничто не отвлекает. Может подумать, поразмышлять. посмотреть в окно на яблони в саду… Закончив свое занятие, не всегда шла к умывальнику, иной раз просто обтирала руки холстиной, тряпкой, считая глину совершенно чистой.