Оп родился в Ельце, небольшом городишке, где жили мещане, торговые люди, купцы. Елец славился не только своими лавками, лабазами и складами, но и многочисленными церквами, нарушавшими тишину улиц перезвоном колоколов. Коля Ульянов, сын бедного фельдшера, играл в бабки, участвовал в потасовках со сверстниками, ходил вместе с ними купаться на берег Сосны. Когда ему пошел четырнадцатый год, отец отвез его в Москву и отдал учеником в иконописную мастерскую на Первой Мещанской. Но там Колю не столько учили ремеслу, сколько заставляли работать, быть мальчиком на побегушках: он отправлялся в лавочку за провизией, мыл на кухне посуду, ставил самовар, убирал квартиру хозяина… Часто напивавшиеся мастера и подмастерья били его. Около года провел он у московских богомазов. Выручил, а по существу, спас земляка, молодой тогда художник Василий Мешков, который, взяв юношу к себе, подготовил его к экзамену в училище живописи, ваяния и зодчества. Ульянов жил в Ляпинке, сильно нуждался, считал-пересчитывал медяки, но не унывал, с увлечением учился.
Не раз замечала Анна обращенный на нее взгляд Сулера. Это любимец всей школы, самый известный, популярный ученик. Сын владельца переплетной мастерской в Киеве, он поступил в московское училище в 1890 году. Тоже бедствовал, ютился где-то в грязных дешевых «меблирашках», редко наедался досыта, носил темную рубашку, сапоги, шляпу с широкими полями, а зимой — ватную куртку, на которую в морозные дни накидывал клетчатый плед. Всегда веселый, улыбающийся, силач, выдумщик, энтузиаст, заводила, он, казалось, излучает обаяние. Там, где возникали жаркие споры, слышались возбужденные голоса, наверняка можно увидеть Сулера. Он знал множество историй, анекдотов, рассказывал с неподражаемым блеском, юмором, собирая вокруг себя толпу. Природа наделила его красивым голосом, тенором, хорошим слухом, он пел русские и украинские песни, играл на гитаре, дирижировал студенческим хором. Ученики под его руководством пели шевченковский «Заповит»…
Сулер влюблен в жизнь, верил в торжество ее светлых начал. Его любимые изречения: «Жизнь должна быть прекрасной», «Люди должны быть счастливы». Вместе с несколькими соучениками, молодыми людьми и девушками, он стал бывать в толстовском доме в Хамовниках. Они беседовали за длинным чайным столом, нередко в присутствии Льва Николаевича. Толстой с интересом прислушивался к разговору молодежи. Сулер ему очень нравился, его остроумные веселые рассказы и анекдоты доставляли удовольствие. Он от души смеялся вместе со всеми. Но рассказами дело не ограничивалось. Леопольд вставал из-за стола и представлял, изображал, пародируя кого-нибудь из известных всем людей. А то вдруг начинал подражать голосам животных, птиц. И это у него прекрасно получалось.
Яркой и необыкновенной будет судьба этого талантливого человека. Исключенный из училища (начальство нашло повод, чтобы избавиться от беспокойного ученика), он в 1898 году организует по поручению Л. Н. Толстого переселение двух тысяч духоборов в Канаду, два года проведет среди них, помогая им наладить жизнь на новом месте, а по возвращении в Россию придет в Художественный театр, станет режиссером, другом и сподвижником К. С. Станиславского…
Хорошо знала Голубкина и Егише Татевосяна. Этот горячий, темпераментный кавказец был любимым учеником Поленова. У него темные густые волосы, бородка, усы, жаркие, с блеском, черные глаза. Почти каждое лето он с несколькими другими учениками Поленова проводил в его имении на Оке, возле Тарусы. Они писали пейзажи, гуляли по берегу реки, собирая разноцветные камешки, и потом составляли из них мозаичные картины. Татевосян сделал из этих камешков портрет своего учителя.
На живописном отделении занимался также Александр Шервашидзе (Чачба), абхазец, родившийся в Феодосии. Его отец — отставной майор, князь Константин Георгиевич Чачба — был за участие в заговоре изгнан с Кавказа, жил в бедности с семьей в Крыму и до конца своих дней находился под надзором полиции. Мать — пианистка, дочь французского музыканта Данлуа.
Александр Шервашидзе, потомок абхазских царей, — скромный молодой человек с добрым, почти кротким взглядом. По совету своего учителя Поленова он поедет в Париж и в 1895 году встретит там Голубкину. Будущее скрыто от нас непроницаемой завесой, и кто мог знать тогда, что этому абхазцу, впоследствии художнику театра, графику и живописцу, предстоит прожить мафусаилов век и умереть в 1968 году в доме для престарелых в Монте-Карло, отметив свое столетие…
Чувство симпатии вызывал у Голубкиной Иван Алексеевич Волгужев — бородатый и голубоглазый тридцатилетний крестьянин, с простодушной улыбкой. Ей приятны его деревенская речь, слова и выражения, которые он употреблял в разговоре — «братцы», «маленько», «чаво там!»… Волгужев, влюбленный в искусство, учился долго и тяжко. Желание учиться огромное, но нет истинного художественного дарования, нет «искры божьей»; он надеялся добиться цели усидчивостью, бесконечным изнурительным трудом. Лишь через десять лет, в 1899 году, за несколько лет до своей смерти от чахотки, получит звание неклассного художника, дававшее право преподавать черчение и рисование.
Летом Волгужев уезжал в деревню и, чтобы раздобыть деньжат, работал на молотилке. Осенью, с загаром на обветренном лице, снова появлялся в училище и занимал свое место в классе, старательно рисовал и писал красками.
Неведомо, каким образом, но ученики прослышали о разговоре, который произошел между Волгужевым и лично знавшим его Толстым, когда будущий живописец управлял паровой машиной в поле около Ясной Поляны.
Увидев Волгужева возле стучавшей молотилки, Толстой спросил:
— А что, Иван Алексеевич, не лучше ли вам работать в деревне, среди крестьян по хозяйству, чем в городе заниматься искусством?
— Нет, Лев Николаевич, — ответил Волгужев, — надо так, чтобы на общий пирог каждый поровну поработал. Я уже на свой кусок давно намолотил, теперь вы молотите, а мне можно и искусством заняться…
Но даже Лев Толстой не мог повлиять на Волгужева, заставить усомниться в своем призвании. Крестьянин продолжал настойчиво и упорно учиться в школе на Мясницкой. Более того, собрав немного денег, он поедет в Париж и поступит в ателье Фернана Кормона. И так же, как и в Белокаменной, будет подолгу не выпускать из руки уголь или карандаш, стараясь постичь тайны рисунка…
Любовь Губина, Николай Ульянов, еще кто-нибудь из учеников часто после вечеровых занятий, заканчивавшихся в семь часов, собирались у Голубкиной в Уланском переулке. Анна кипятила чайник, ставила на стол чашки и клала маленькую ложку — одну на всех, доставала хлеб и сахар. Пили чай с ситником, разговаривали и так проводили весь вечер, засиживались допоздна. При неярком свете керосиновой лампы смутно виднелись стоявшие у стен, в углах бюсты, небольшие фигуры, гипсовые маски на стенах. Хозяйка обычно мало говорила, больше молчала, сосредоточенно, внимательно слушала.
О чем они беседовали? Обо всем, что занимало, волновало тогда умы, что вызывало интерес, и, конечно, прежде всего об искусстве. О персональной выставке скульптора М. М. Антокольского в Петербургской академии художеств, где были показаны его работы, получившие признание не только в России, но и за границей: «Иван Грозный», «Петр Великий», «Нестор-летописец», «Ермак». О появившихся тогда на выставках картинах, о которых велись разговоры в художественных кругах, писали в газетах и журналах: «Голгофа» Н. Н. Ге, «На миру» и «Больной художник» С. А. Коровина, «На Волге» Н. И. Дубовского, «У омута» И. И. Левитана, «Келейник» А. Е. Архипова, «Потешные Петра I в кружале» А. II. Рябушкина… О недавнем благородном поступке Павла Михайловича Третьякова, который передал в дар Москве свою огромную коллекцию картин, вобравшую в себя все лучшее, что было в русском искусстве.
Спорили о жизни, ее смысле, о красоте, о литературе, поэзии. Кто-то читал стихи любимых поэтов и молодых, еще не завоевавших признания авторов. Светлые и печальные, мудрые строфы звучали в этой слабо освещенной комнатке с серыми бюстами у стен, возвещая об огромном и прекрасном мире, о прошлом, тысячелетней истории и настоящем, о страданиях и взлетах человеческой души, о любви и людских страстях…