Но молодость есть молодость, и эти заботы, трудности пока не отражаются на ней, к тому же она относится к ним за редкими исключениями спокойно (деньги — «пустяки»), внешние обстоятельства не так уж беспокоят и тяготят.
Ученики, молодые художники заглядываются на эту современную Антигону в темном одеянии, с одухотворенным трагическим лицом, на ее высокую фигуру с довольно широкими плечами и в то же время худую и гибкую. У нее небольшие, но сильные, с длинными тонкими пальцами руки. Ходит она быстро, решительной походкой, у нее размашистые движения. Строгое бледное лицо с большим, слегка покатым лбом, часто нахмуренными бровями, с четким по форме носом с горбинкой, с красиво очерченными полными губами, с задумчивым взглядом изменчивых по оттенку глаз, кажется сурово-отрешенным. Кто-то из товарищей назвал ее черной тучей, «хмарой», и это прозвище осталось за ней…
Один ученик, с небольшой шкиперской бородкой, весельчак, неугомонный выдумщик, стихал, робел в ее присутствии, смотрел на нее влюбленными глазами. Это Леопольд Сулержицкий. Анна, замечая этот странный, особенный, обращенный к ней взор, с искренним недоумением спрашивала Любу Губину:
— Что с ним такое делается? Что это он такими глазами на меня смотрит?
Все знали, что Сулер страстно влюблен в Голубкину, лишь она одна не знала, не догадывалась. Но действительно ли не догадывалась, как это казалось другим?
Сулер оказывал ей знаки внимания, старался что-то сделать, услужить, помочь, нанимал извозчика и однажды даже бросился бежать за пролеткой, в которой ехала Анна… Как-то, набравшись храбрости, он стал говорить с ней, не выдавая себя, но все же стараясь, чтобы она заинтересовалась им или хотя бы пригляделась к нему. Равнодушие Голубкиной озадачивало его. И многочисленные товарищи, друзья Сулера не понимали: как это все училище любуется Леопольдом, восхищается, а Голубкина спокойно и безучастно проходит мимо?
Она выслушала весьма сумбурное словоизлияние Сулера и позвала стоявшую невдалеке Губину:
— Подойдите-ка скорее сюда, послушайте, как он чудно говорит. Что это с вами, Сулержицкий, как вы нынче говорите удивительно — чудеса…
Что же, у нее холодная натура, сердечные увлечения ей чужды? Вовсе нет. Просто она не испытывала никакого чувства к Леопольду, не встретился еще человек, которого она могла бы полюбить…
Третий год уже училась Голубкина в школе на Мясницкой. Она подробно, во всех тонкостях изучила основы и приемы лепки, занимаясь этим изо дня в день. Но чего-то нового она здесь, в училище, не получала. Временами казалось, что топчется на месте, что нечто важнее и существенное ускользает от нее. Будто идет и идет прямой дорогой по ровному полю, которая тянется бесконечно вдаль, а ей хочется подниматься ввысь, в гору, постоянно набирать высоту, устремляясь к вершинам искусства. Она жаждала обновления, творческого роста, постижения тайн ваяния, и ее пугали, тревожили однообразие, повторяемость одного и того же, монотонность работы в скульптурном классе, за которой не открывалось перспективы. Очевидно, профессор Иванов дал ей все, что мог. Большего дать он не в состоянии.
Так что же все-таки делать? Продолжать учебу, заканчивать полный курс или… Ведь в Петербурге есть Академия художеств, не училище, не школа, а академия!.. Основанная еще в конце 50-х годов XVIII века, давшая России выдающихся живописцев, скульпторов, ни в чем не уступающая другим подобным академиям мира, учебное заведение, о котором всегда мечтала художественно одаренная молодежь. В академии, размышляла Голубкина, опытные профессора, они хорошо знают все то лучшее, что существует в западноевропейской скульптуре, у них есть чему поучиться. Надо воспользоваться их знаниями, это необходимо. Они откроют ей глаза, помогут выразить себя в искусстве…
И Голубкина решает оставить московское училище, уехать в столицу и поступить вольнослушательницей в Академию художеств. Это решение, конечно, созрело у нее не сразу, постепенно, она вынашивала его, обдумывала, но уже к весне 1894 года знала, что в конце лета уедет в Питер.
В апреле в Москве состоялся первый съезд русских художников и любителей художеств. Официальное сообщение гласило: «С целью сближения русских художников и любителей художеств, совместного обсуждения общих и специальных вопросов и возможно большого распространения между художниками и любителями художественных познаний созывается в Москве, при Московском Обществе Любителей Художеств, первый съезд, в память открытия Городской Третьяковской галереи».
На съезде, проходившем целую неделю, были заслушаны доклады, рефераты, сообщения. Анна читала об этом в газетах.
В день закрытия съезда выступил Н. Н. Ге. Он выразил мысли, настроение своих коллег, русских художников, подчеркнув общественную, социальную роль искусства.
«…Было время, — сказал Ге, — когда люди жили одною школой и одной семьей (я помню это время); в настоящее время мы выросли: ни школа, ни семья нас не удовлетворяют. У нас есть общественные интересы, художнику интересно знать, что делает художник-ученый в своей области, что делает художник-гражданин в своей области, потому что искусство в конце концов есть достояние всех к совершенству самого человека…»
Это публичное выступление Николая Николаевича Ге окажется последним, и оно прозвучит как завет, прощальное слово. Ровно через месяц художника не станет…
А над Москвой тогда по-весеннему ярко светило солнце. Весна вселяла надежду. И Голубкина радовалась близкой перемене в своей судьбе. Правда, ей уже 30 лет. многие художники в этом возрасте создали значительные вещи и обрели славу, а она все еще пребывает в затянувшемся периоде ученичества (и сколько, господи, ей еще учиться!), но уверена, что на правильном пути.
В те дни Москва веселилась. В Сокольниках, как обычно, состоялось майское гулянье. По главным просекам рощи двигались парные экипажи, скакали всадники и амазонки, а боковые аллеи заполнила «простая» публика. Самоварщицы подают большие пузатые самовары, разносчики предлагают орехи, подсолнухи, пряники, леденцы… Пахнет дымком, свежей листвой, опушившей, будто облаком, деревья. Поют, щебечут разными голосами птицы. Где-то в дальних кустах выстреливает свою трель соловей… Несутся звуки гармоники с переборами. Кто-то на балалайке бесшабашно наигрывает «Барыню», чуть не рвет струны. Крутится карусель. Веселый говор, смех, песни…
Такое же гулянье на Девичьем поле. Разрисованные балаганы, на открытой эстраде выступает полковой оркестр, масса народа, гармонисты, хор песенников, фокусники, акробаты на трапециях…
Анна привыкла к Москве, к ее суматошной, неугомонной жизни. Расставалась с грустью. От Москвы и до Зарайска намного ближе, чем от Петербурга. Пять лет прожила она в этом городе. И особенно жалко оставлять училище, товарищей и друзей, которых хорошо узнала и полюбила, с которыми ее сроднили общие интересы и заботы. Жалко… Но она уже словно не принадлежит самой себе. Какая-то неведомая сила влечет, указывая путь…
И вот поезд, составленный из зеленых, синих и желтых вагонов (она в зеленом, третьего класса), увозит ее в Петербург, северную столицу, в строгий гранитный город на Неве. В академию… Там ее не ждут, но это ровным счетом ничего не значит. Она подаст прошение и поступит…
СФИНКСЫ У НЕВЫ
Извозчик с номерной жестянкой на груди, нанятый у Николаевского вокзала, повез Анну по Невскому. Было в тот день пасмурно, моросил дождик. Пролетка пристроилась к веренице других пролеток, дрожек с поднятым верхом, экипажей, карет. Посередине проспекта катили, позванивая, переполненные вагоны конки. С обеих сторон проплывали вывески магазинов, кофеен, кондитерских. По Фонтанке буксирный пароходик тянул за собой барку с дровами. На панели у Большого гостиного двора толпился народ.
В конце Невского, в серовато-облачном влажном небе, блестела золоченая стрела Адмиралтейства.
Вот и Нева. По широкому лону ее вод, где ветер гнал крупную рябь, всхлестывал у гранитных берегов легкую волну, плыли небольшие паровые суда, буксиры, лодки. Вдали, в зыбком тумане, виднелись силуэты кораблей.