Художники разных поколений относились к ней с уважением. По постоянные споры, дискуссии, словесные баталии отвлекали от вдумчивой сосредоточенной работы, мешали заниматься со студентами. Она очень чутко, болезненно реагировала на слова, фразы. Как-то написала Глаголевой: «Евгения Михайловна, вы слова бойтесь. Слово — великая вещь. Я слова боюсь: им воскресить можно и как громом убить можно. Слово больше значит, чем дело…»
Ее легко обидеть словом, но она не растерялась, сохранила самообладание, когда один из анархиствующих демагогов заявил, бросил ей в лицо, что она уже, мол, умерла для искусства. Ответила спокойно: да, может, и умерла, но жила и работала, а вы были всегда мертвы…
Но не только бесконечные словопрения надоедали и раздражали, не только эта злобная выходка «коллеги» оставила тяжелый след в душе. Здоровье резко ухудшилось. В конце 1921 года при обследовании в клинике у нее обнаружили язву двенадцатиперстной кишки. Частые боли причиняли страдания. Друзья заметили, что она стала беспокойна и тревожна.
Все это и заставило в 1922 году уйти из Вхутемаса. Жалко расставаться с учениками, да что поделаешь!
И сразу оказалась в трудном положении. Лишилась не только жалованья как профессор скульптуры, руководитель мастерской, но и академического пайка. Никаких сбережений у нее не было. Не умела копить, откладывать на черный день. И дорогих, ценных вещей, которые можно было бы продать, разумеется, тоже не было. Все ее богатство — скульптуры. Но кому они сейчас нужны?
Появилась, правда, надежда, что будет размножен портрет Карла Маркса, сделанный в 1905 году. Но правление Главполитпросвета не дало своего согласия, и как выяснилось впоследствии, из-за того, что голубкинский бюст, если бы был тиражирован, наглядно показал бы всем, насколько бездарны работы скульпторов-ремесленников, на которые были истрачены большие суммы денег. Парадоксально, но именно высокие художественные качества этого портрета стали главной причиной того, что его не увидели рабочие, партийцы, широкие массы трудящихся революционной России.
Рассчитывать на частные заказы тогда не приходилось. Но у нее была возможность заняться большой серьезной работой. Еще в августе 1918 года между Московским профсоюзом скульпторов-художников и отделом ИЗО Наркомпроса был подписан договор на выполнение памятников в Москве по ленинскому декрету о монументальной пропаганде. Тогда же составлен окончательный список этих памятников. Они были распределены между известными и молодыми мастерами, «закреплены» за ними. С. Т. Коненкову заказан — Разин, В. Н. Домогацкому — Байрон, Н. А. Андрееву — Дантон, С. М. Волнухину — Шевченко, С. Д. Меркурову — Верхарн, П. В. Крандиевской — Сковорода, В. С. Сергееву — Брут, В. М. Мухиной — Новиков, однокашнице Анны Семеновны по училищу живописи, ваяния и зодчества Е. У. Голиневич-Шишкиной — Плеханов…
Голубкина уклонилась от этой работы, не приняла участия в осуществлении плана монументальной пропаганды. Почему? Ведь ее угнетало и мучило то, что она перестала заниматься ваянием, что перерыв в творчестве так затянулся. Отказалась из-за болезненного состояния? Нет. На ее решение повлияли в определенной степени некоторые жизненные обстоятельства. С чем-то она не была согласна, чего-то не хотела понять. Что же произошло?
Расстроило известие о расстреле двух министров Временного правительства — А. И. Шингарева, врача по образованию, и Ф. Ф. Кокошкина. С Федором Федоровичем Кокошкиным, одним из основателей партии кадетов и членом ее ЦК, юристом, публицистом, и его женой Марией Федоровной она была близко знакома. В 1912 году Кокошкин позировал по ее просьбе. Состоялись два сеанса, но она осталась недовольна работой и дважды уничтожала начатый портрет. С тех пор больше с ним не встречалась. Не знала, что Кокошкин и Шингарев расстреляны анархистами, что это совершено без ведома, без санкции Советского правительства, и восприняла казнь двух министров как несправедливость и беззаконие. Она видела в Кокошкине (его политические убеждения в данном случае ее не интересовали) хорошего, честного и порядочного человека… Никто не помог ей правильно разобраться в этой истории, никто не рассказал, как это случилось.
Очень волновалась, узнав, что кое-кто в Зарайске ополчился против ее братьев, что их вроде бы даже собираются сослать в Сибирь, в Нарым. К счастью, в это дело вмешались умные сведущие люди, и прежде всего — Василий Николаевич Гуляев, революционер, слесарь местной прядильно-ткацкой фабрики, который в 1897 году позировал для бюста «Железный» и после Октябрьской революции был избран председателем Зарайского Совета рабочих и солдатских депутатов. Справедливость восстановлена, гонения на Николая и Семена Голубкиных прекратились.
Такие случайности, ошибки происходили в то бурное время довольно часто. В период решительной ломки старого и преобразований они неизбежны. И для столь впечатлительного человека, как Голубкина, не могли пройти бесследно.
…Когда она находилась в клинике на обследовании, ей предложили операцию. Она колебалась, не знала, как быть. Советовалась с сестрой, во всем полагаясь на нее. Как скажет Саня… Написала в Зарайск: «…А если ты не велишь делать операцию, то хоть и не нужно». Александра Семеновна считала, что можно обойтись без операции: через два месяца все пройдет…
Но не прошло. Язвенная болезнь обострилась из-за плохого питания, грубой пищи. Она боролась, старалась преодолеть боль. Нахмурит брови, плотно сожмет губы. Страдающее бледновато-серое лицо… Пришлось согласиться. Оперировал в клинике на Ходынке опытный хирург профессор Алексей Васильевич Мартынов. Через 12 дней выписалась — слабая и худая. Саня увезла ее в Зарайск.
Потом подружилась с Мартыновым, который оказался земляком, и его дочерью Татьяной, бывала у них дома. Алексей Васильевич — прекрасный врач и человек. Собиралась сделать его портрет.
Еще в клинике, после операции, он предупредил, что всякое физическое напряжение ей противопоказано. Но она не обратила внимания на эти слова. Ведь если следовать предписанию профессора, то вообще должна отказаться от ремесла скульптора. Ничего, говорила себе, боли прекратились, здоровье постепенно восстановится, и я начну понемногу работать…
И правда, состояние довольно быстро улучшилось. Воспрянула духом. Прежние обиды и разочарования, тяжелые мысли исчезли. Солнечный весенний свет, проникавший в мастерскую, радовал, вселял бодрость. Чувствовала, что творческие силы не иссякли: они накапливаются, зреют. И снова ощутила этот могучий и неодолимый зов творчества… Так захотелось вдруг вернуться к любимому делу, лепить, творить! Ей скоро шестьдесят, ну и пусть, она еще покажет, на что способна! Создаст крупные вещи, осуществит замыслы, которые вынашивает многие годы.
В 1923 году был объявлен конкурс на проект памятника А. Н. Островскому у здания Малого театра в Москве, и она приняла в нем участие. Островский — один из ее любимых писателей, смотреть его пьесы на сцене — огромное наслаждение, да и сама она ставила их в театре в Зарайске. Внимательно изучала фотографии, портреты драматурга. Вылепила бюст свекра своей бывшей ученицы Ольги Трофимовой, который был очень похож на Островского… Работала после долгого многолетнего перерыва с каким-то упоением. Представила на конкурс не один, а девять (!) проектов, вариантов памятника. В трех эскизах писатель сидит, как бы погруженный в мир созданных им образов.
Первую премию жюри присудило скульптору Н. А. Андрееву, по чьему проекту в 1909 году в Москве был установлен памятник Гоголю. Работы Голубкиной удостоены двух премий и семи поощрений. Девять проектов — девять наград… Но первая премия не досталась.
В душе ее поднялась буря. Она оскорблена решением жюри, считает, что оно поступило несправедливо, что ее работы выше проекта Андреева. Вместе с мужем Ольги Трофимовой — Василием Васильевичем, который много помогал ей в те трудные годы: доставал продукты, дрова, оказывал всевозможные услуги, — приезжает в зал, где проходили заседания жюри, чтобы забрать свои модели. Трофимов (она ласково называет его Василек) захватил с собой мешки и веревки. Но Голубкина внезапно решает не увозить эскизы. Не сказав своему спутнику ни слова, идет в запасник, где стоят ее вещи в гипсе, и через минуту там раздаются сильные удары, слышится грохот. Василек, почуяв недоброе, бросается туда и с ужасом видит, как Анна Семеновна яростно разбивает тяжелым молотком свои модели. На полу валяются куски гипса, в воздухе пыль…