Искусство несет в себе заряд огромной нравственной силы. И художник, считала она, должен быть морально чистым и честным человеком. Если же он недостоин своего призвания, своего таланта, то его человеческие недостатки, нравственные изъяны неизбежно отразятся на его творчестве. «Большим или малым будет художник, никакая техника ничего ему не прибавит и не убавит — это все равно. Важно только отношение художника к работе, искусству. Здесь он отражается в работе весь, до малейшей отдаленной мысли, и всякая нарочитость, ложь и погоня за успехом в той же мере являют себя провалом в его работе, в какой они- применены». Личность художника воплощается в его произведениях. И если король окажется голым, то это не удастся скрыть…
Творчество Голубкиной связано теснейшим образом с я. изнью, обращено к современной ей действительности. Она была убеждена, что высший реализм заключается «в воссоздании главного во всей полноте». А для этого нужны постоянные жизненные наблюдения; художник должен не только много знать, но и чувствовать, доверяясь своему чувству, проникать во внутренний мир своих героев, переживать, страдать и радоваться вместе с ними. «Надо вдумчиво, осторожно открывать в глине жизнь…» К этому призывала скульпторов.
Делясь своими мыслями, указывала, что надо господствовать над работой, а не быть ее рабом. Призывала к творческой свободе, раскованности, свежести восприятия, веря в то, что творчество должно приносить художнику радость, необычайный душевный подъем. «Работайте больше любуясь, чем заботясь», — напутствовала она молодых. Писала также о «великой музыке» в таких творениях, как Вейера Милосская, гробницы Медичи Микеланджело, «Граждане города Кале» Родена, где царит «гениальная свобода пропорций и отношений». Эта музыка — присуща и ее собственным лучшим работам. Недаром художник М. В. Нестеров заметил: «Я считаю ее тончайшим музыкантом. Внутри у нее великолепная гармония — настоящий музыкант».
…Радуясь, держала она в руках, перелистывала свою маленькую книжку «Несколько слов о ремесле скульптора», в которой сумела сказать так много.
Работает в мастерской среди своих скульптур, давно уже вернувшихся из подвалов Музея изящных искусств. Тогда, в 1925 году, думает о крупных вещах, по которым истосковалась, — но пока, чтобы подготовить себя к ним, лепит портреты. Делает бюст молодого скульптора Т. А. Ивановой. Просит позировать своих помощников Савинского и Беднякова. В портретах явственно проступает различие их характеров: Савинский — уравновешенный, не знающий сомнений, с легкой усмешкой, прячущейся в усах; Бедняков — беспокойный и озабоченный.
Хотела создать портрет Владимира Маяковского, с которым познакомилась у друзей и который ей очень понравился. «У него скульптурное и сильно выраженное лицо, — сказала она, — я его вылеплю обязательно». Но замысел этот не осуществила.
С большой любовью работала над мраморным барельефом «Материнство». Делала его с перерывами; занималась другими вещами, но возвращалась к нему, осторожно прикасаясь, вносила новые штрихи. В этом мраморе проступает, вырисовывается тонкий и поэтичный образ молодой женщины-матери с ребенком на руках. Духовно значительное, как у мадонны, лицо.
Тема материнства волновала ее. Быть матерью — великое благо для женщины, счастье, смысл жизни. Она говорила Клобуковой, с которой была очень откровенна: «Вы думаете, я не хотела любить? Хотела, даже ребенка хотела. Ведь я их люблю, ребят-то. А потом сказала себе: «Нельзя этого». И думать не стала больше».
Отказалась от любви, семьи, материнства ради искусства, ради скульптуры, которая «превыше всего»… Как-то сказала: «Искусство связанных рук не любит. К искусству надо приходить со свободными руками. Искусство — это подвиг, и тут нужно все забыть, все отдать, а женщина в семье — пленница».
Много лет она не получала заказов. И вот в конце 1925 года Музей Л. Н. Толстого в Москве официально предлагает ей выполнить портрет В. Г. Черткова — друга и единомышленника великого писателя, главного редактора Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого в 90 томах.
В ту пору заведующий экспозиционным отделом музея К. С. Шохор-Троцкий прилагал большие усилия к тому, чтобы расширить коллекцию, обогатить историко-литературными реликвиями. Было решено заказать ряд новых портретов Толстого и близких ему людей. Молодой сотрудник музея А. Д. Чегодаев, будущий известный ученый-искусствовед, восхищавшийся скульптурами Голубкиной, посоветовал обратиться к ней с предложением сделать портрет Черткова — первый, который тогда было намечено заказать. Ему и поручили вести переговоры. Анна Семеновна приняла его поначалу сдержанно и даже сурово. Но вскоре между ними установились добрые отношения, и Чегодаев получил разрешение оставаться в мастерской, когда она работала.
Пришел высокий красивый старик, аристократ до кончиков ногтей, с величавыми манерами. Она усадила его в вертящееся кресло. Стала лепить, беря глину с подставки. Перед ней сидел ближайший друг Толстого, самоотверженный, фанатично преданный, властный и неуступчивый, но теперь уже старый, подверженный недугам человек, хотя и сохранивший духовную силу. Как все это совместить, передать в портрете? Сеансы продолжались. Чертков (ему было тогда 72 года), позируя, часто засыпал, и это выводило ее из себя, она теряла терпение, хотела уничтожить работу.
Портрет нельзя было назвать удачным. Чего-то в нем не хватало. Похож? Да. Но без души. Просто старик с красивыми чертами лица, дремавший во время сеансов. Она в отчаянии…
И вдруг тогда, в декабре 1925 года, получает письмо. От Черткова. Читает:
«Многоуважаемая Анна Семеновна! Завтра, в субботу вечером, я веду беседу в помещении Московского Вегетарианского общества (Газетный пер., 12, начало ровно в 8 час.). Ввиду того, что Вам хотелось видеть меня для Вашего бюста в более оживленном виде, нежели во вращающемся кресле на возвышенности, то и сообщаю Вам об этом моем выступлении. Буду очень рад повидаться с Вами во время перерыва. Прилагаемый пропуск откроет Вам вход в зал. А там в первом ряду будет задержан для Вас стул, для того, чтобы Вы могли беспрепятственно лицезреть мою особу…»
Голубкина отправляется в Газетный переулок. Присутствует на заседании толстовского общества. Владимир Григорьевич, выступая, рассказывает об одном юноше-толстовце, который покончил жизнь самоубийством. Он взволнован, голос прерывается, и на глазах показываются слезы. И неожиданно какая-то новая грань открывается в характере Черткова. Доброта, сострадание… Его человеческий облик становится ближе, понятнее. Она тут же, в зале, быстро делает набросок углем. Профиль красивого горбоносого старика, живущего духовными интересами, отрешившегося от повседневной суеты.
Созданный ею новый бюст Черткова ничуть не уступает портретам, сделанным в годы наивысшего расцвета таланта и напряженной работы. Например, портретам А. Н. Толстого, А. М. Ремизова… Старый человек с высоким лбом мыслителя, отекшими глазами. Наклонил слегка голову, задумался, весь ушел в себя. Сутулый. Согбенная старческая спина. Он слаб физически, но дух его не угас, не сломлен. Твердый и непримиримый в своих убеждениях, он как-то смягчился с возрастом, стал лучше понимать окружающих, сочувствовать людям.
Этот портрет очень понравился Шохор-Троцкому и другим сотрудникам музея, всем, кому довелось его тогда увидеть. Он привлекал не столько внешним сходством, сколько какой-то поразительной внутренней гармонией, глубоким проникновением в душевный мир этого сложного человека. Музей приобрел бюст, вырезанный Голубкиной в дереве.
Константин Семенович Шохор-Троцкий, тонкий знаток культуры, нервный и порывистый, с острым проницательным умом, мечтатель, подвижник, с темными печальными глазами, угасавший от чахотки, относился к Голубкиной с большим уважением и симпатией, ценил ее талант, хлопотал, чтобы она получила новые заказы, чтобы музеи приобрели ее работы. Они подружились, и Анна Семеновна сделала углем его портрет, очень верно передав облик этого доброго и чуткого человека, одержимого любовью к литературе и искусству. При его содействии ей был заказан портрет Льва Николаевича Толстого.