Уже четверть века, с тех пор как она познакомилась с Толстым в начале 1900 года в хамовническом доме, образ писателя жил в ее воображении, волновал и тревожил, и она никогда не расставалась с мыслью сделать ого портрет. И вот теперь это стало реальностью. Сотрудники толстовского музея вызвались предоставить ей различные документальные материалы, множество фотографий. Но она отказалась. Это только бы помешало. Не стала искать и прототипов, похожей модели, как это было, когда работала над памятником Островскому. Решила лепить Толстого таким, каким увидела первый (и последний раз) в тот незабываемый морозный январский день в его кабинете на втором этаже дома в Хамовниках, когда писатель, сидя в кресле, беседовал с рабочими Прохоровской мануфактуры, когда он показался ей языческим богом с косматыми бровями и пронзительным испытующим взглядом.
Образ Толстого рождался трудно, в долгих напряженных поисках. Она лепила портрет пять раз, и только последний, пятый вариант в какой-то мере удовлетворил. Ее отношение к Толстому было непростым. Она преклонялась перед гением художника. Но видела в нем какую-то двойственность, которую отвергала, не могла принять. Что-то восхищало, а что-то не нравилось, вызывало протест. Хотела понять Толстого целиком, полностью, открыть для себя его душу, но это недостижимо. Он как бы не подпускал к себе. Она боролась с ним, стараясь разгадать тайну, но все больше убеждалась, что к нему нельзя подходить с обычными человеческими мерками, что Толстой — это целый мир, океан, стихия…
От скульптуры веет эпической мощью. Толстой величествен. монументален. Но в нем нет олимпийского спокойствия в бесстрастия. В резкой порывистой лепке будто запечатлелось вечное волнение жизни. Толстой живет, мыслит. Оп охвачен трепетом бытия. Он подобен богу, но это человек, испытывающий сомнения, ищущий истину, красоту, старающийся найти, указать людям путь к счастью и справедливости. Всечеловеческий гений. Да! И в то же время в нем явственно проступают национальные черты. Гениальный сын России, воплотивший неисчерпаемые духовные силы русского народа.
Голубкина оживлена и весела, в хорошем настроении. У нее рождаются новые идеи, она надеется еще немало сделать. Скульптура Толстого ей нравится. Она обращается к своим друзьям, пришедшим в мастерскую:
— Говорят, Голубкина стара, Голубкина не может, а посмотрите, что Голубкина сделала…
Об этом действительно кое-кто поговаривал в художественной среде. До нее доходили такие суждения. Это тревожило, вселяло сомнения. Она писала сестре в Зарайск: «Мне кажется, что я плохо работаю, и некоторые художники говорят, что я состарилась. Может быть, и правда… Все-таки неважно я работаю, может, от условий, а может, и от старости. Если последнее, то брошу искусство. Нечего зря мучиться».
Другие на ее месте просто отмахнулись бы от этих разговоров, не обратили на них внимания. Но она очень впечатлительна и ранима. Задумывалась. Переживала… Но вскоре забывала об этих наветах. Лепила, и сомнения исчезали, улетучивались. Новые вещи, созданные Голубкиной, доказали, что недоброжелатели ошиблись в своих предположениях.
Она собиралась по просьбе музея сделать портрет Толстого в дереве; в мастерской находился склеенный из нескольких кусков деревянный блок. Но теперь все ее думы о статуе, которую назовет «Березкой». Образ «Девушки-березки»… «Она должна быть пластична и прекрасна, — заметила как-то Анна Семеновна об этом своем давнем замысле. — В народе большая красота». Хотела, чтобы статуя пробуждала мысли о Родине, о России, о бессмертной душе народной, о цветущей юности, вечном весеннем обновлении жизни.
Летом 1927 года сообщила Сапе в Зарайск: «Я как приехала, так без памяти и начала работать. Инструменты теплые, глина теплая, не надо топить печку и смотреть на часы. И вот я вторую неделю работаю, сделала одну статую, сломала. Теперь новую начинаю. Если удастся, то я заслужу хороший отдых…»
Все великолепно! Заказы, постоянные занятия… В марте Третьяковская галерея приобрела две ее вещи — мраморный бюст «Старая» и отлитого в бронзе «Человека».
Сейчас живет своей «Березкой». Зимой долго искала модели, меняла их. Наконец нашла. Девушка позировала на дощатом помосте в холодной мастерской в одной рубашке. с распущенными волосами. На улице еще зима, белеет снег, а Голубкина думает о весне, о зеленом мае. Эта тоненькая белоствольная березка… Образ девушки, «работницы полей», и вид этой березки как бы сливались воедино. Символ жизни, весны…
— Мне вот чего хочется, — говорила Анна Семеновна. — Девушка эта, как молодая березка, всеми своими весенними листочками под ветром шелестит, трепещет…
Вылепила статую в натуральную величину, позвала форматора, поручила сделать гипсовую отливку. И не повезло… Мастер неудачно отлил фигуру, испортил, на лице — пузыри… Статую в глине уничтожила, решила вырезать в дереве, считая, что этот материал лучше подходит для воплощения замысла. Был заготовлен ствол клева. Обрубал, оболванивал дерево для «Березки», а также для бюста Л. Н. Толстого Бедняков. Она наметила общие грубые контуры фигуры в стволе, нанесла рельеф лица. Предстояла большая работа…
Сохранились два эскиза скульптуры «Березка» в гипсе. Больший по размеру глубоко впечатляет. Девушка твердо и прочно стоит на земле; подняв голову, смотрит вдаль. Она будто- подставила лицо весеннему ветру, его освежающим струям. Колышутся, развеваются складки легкого платья, оно плотно прильнуло к ней, обозначив очертания юного тела. В этой тоненькой хрупкой девушке заключена большая внутренняя сила. И стойкость. Нужно идти навстречу жизни. Не так ли и она, Голубкина, вышла когда-то в путь, шагнула в этот огромный неспокойный мир?
Тяжелый деревянный блок, в котором слегка обозначены черты Толстого, стоит на подставке. В мастерской, кроме Голубкиной, — Клобукова и Бедняков. Анна Семеновна задумчиво смотрит на дерево, размышляет, подперев пальцами подбородок.
— Нужно повернуть, — говорит она, показывая, в какую сторону.
Бедняков с помощью Клобуковой пытается сдвинуть блок с места, но силенок у них маловато.
— Ну, пустите, вы все равно не сможете…
И отстранив плечом резчика, упирается обеими руками в дерево. Напрягшись, покраснев от натуги, поворачивает его на подставке.
— Вот и хорошо. А теперь пойдемте чай пить.
Пьют чай в комнате-кабинете. Голубкина молчит. Клобукова и Бедняков, видя, что у нее как-то вдруг изменилось настроение, тоже почти не разговаривают. В тишине слышится лишь легкое постукивание чашек о блюдца да позвякивание ложечек.
Анна Семеновна очень бледна.
— Что с вами? — спрашивает Клобукова.
— Да я уже несколько дней чувствую себя неважно.
Зинаида Дмитриевна, придя на следующий день, сразу замечает, что состояние ее ухудшилось. Землисто-серое лицо, глаза ввалились.
— Поеду в Зарайск, к Сане, — говорит Голубкина. — Она меня умеет лечить. У меня что-то боли в кишечнике…
Клобукова хочет проводить ее на вокзал, по она не разрешает.
— Зачем это? Я через два дня вернусь.
Уехав в Зарайск, она сама, не ведая того, позвала смерть…
Нужна была срочная операция. Сделать ее можно было лишь в Москве. Эта операция, по мнению профессора Мартынова, спасла бы ей жизнь. Но время упущено.
Говорят, то, что происходит с нами, похоже на нас самих. Ей не хотелось кого-то беспокоить, обращаться к врачам. Стеснялась, было неловко. Незаметно и тихо ускользнула, уехала к родным.
С трудом добралась до дома. Слегла и уже больше не встала.
Она страдала от страшной боли в животе. Металась на кровати, стонала, просила пить. На измученном, худом, бледном лице тревожно блестели воспаленные глаза. Седые волосы прилипли к вспотевшему лбу.
— Нет сил терпеть… — несколько раз повторила она.
Ей становилось все хуже. Говорить уже не могла. Но сознания не теряла. Смотрела на стоявшую у изголовья Саню. И вдруг, словно прощаясь, прощаясь навеки, протянула ей руку. Сестра схватила эту горячую руку и, прижавшись к ней губами, заплакала…
Умерла Голубкина 7 сентября. Утром, в день похорон, Александра Семеновна, безутешная в своем горе, ходила, согнувшись, по двору и рассыпала повсюду цветы. Простые полевые цветы-цветики, которые так любила бедная, Анюта.