Женя. А ты ему про Блюму не сказал?
Нянька. Дык, чудак ты, чего же я ему скажу? Не знаю я никакой Блюмы… Новая она, что ли, Ерошенька?
Женя. Ну, и что же Блюмин отец?
Нянька. А ничего… Постоял, постоял и пошел себе.
Женя. Ну, вот видишь, он беспокоится, он ее ищет!.. Надо сию минуту к нему бежать!..
Нянька. Ишь проворная! А кто побежит?
Женя. Ты, Нянечка, побежишь… Побежишь ведь?
Нянька. А вот и не побегу!
Женя. Почему?
Нянька. Приказ у меня: цельну ночь во всей амуниции сидеть и, борони бог, никуда не отлучаться… Дверь на улицу — видишь? — на запоре. И никого не впускаю! Сам царь постучись — и царя на речку пошлю… раков ловить.
Женя. Это еще почему?
Нянька (понизив голос). Тут, Ерошенька, такие дела… У нас в воротах полно городовых набито… А во дворе казаки стоят!
Женя. Зачем?
Нянька (еще таинственнее). Народ, Ерошенька, бунтуется. По всем городам бунтуется… и по всем улицам тоже…
Женя (растерянно). А почему мы про это ничего не знаем?
Нянька. Ну, где вам! Вы барышни. У вас и окна закрашены, чтоб вам ничего не видать.
Женя. А почему они бунтуются?
Нянька. Ми-и-лая! Голодный-то и архиерей в драку полезет! Ну, и эти тоже… Пойдут, говорили, по всем улицам: давай нам хлеба, давай работы, а не то всё разнесем!
Женя. А им дадут?
Нянька. Да, дадут… Для того городовых с казаками по дворам и набили!
Женя. Что же городовые и казаки?
Нянька. А они тех голодных и караулят. Как пойдут они по улицам бунтоваться, так городовые и казаки на них и налетят. С шашками да с нагайками… (Спохватился.) А тебе уж и сюды носяку сунуть надо! Знай свою Блюму, и конец!
Женя. Так, значит, тебе к Блюминому отцу сбегать нельзя?
Нянька. Нельзя.
Женя. Ну, я пойду, когда так.
Нянька. Тебя, мозявки, там не хватало! Куда ты? Ночь на дворе слушается, по улицам бунты… Стрелять будут!..
Женя. Нет, а я все-таки пойду. (Двинулась к входной двери.)
Нянька (удерживая ее). А я тебя не пущу!
Женя. Не смеешь не пускать!
Нянька. Врешь, смею! Мамаша твоя, когда померла, ты вот какенькая осталась. В люльке шувыкала, агу-агунюшки агукала.
Женя. Думаешь, я и теперь в люльке лежу?
Нянька. Ты-то, может, и не лежишь. Да я с той поры около тебя на мертвых якорях стою. Никуда я тебя не пущу! Дедушка Дмитрий Петрович, когда помирал: «У меня, грит, Грищук, ни братов, ни сватов нету… Мы, грит, с тобой, Грищук, на войне побраталися… Внучку мою, Ерошеньку, береги…»
Женя. Ну, завел, сто раз слыхала! (Погладила его по лысине.) Ладно, не пойду я. Я наверх побегу, в дортуар, спать… Посижу вот у тебя, пока Мопся к себе пройдет. Нянька, к отцу Блюминому ты пойти не можешь, это я понимаю… Ну, а про Блюму ты помнишь? Сделаешь, что надо?
Нянька. У меня сказано — завязано. Сделаю… А только, Ерошенька, сама знаешь, не всегда ведь это можно… Бывает, что и никак не сделаешь.
Женя. Ну конечно, я ведь знаю… (После паузы.) Я, Нянечка, посижу, а ты работай себе.
Нянька (у стола, за работой, зевает). Эх, пошел бы я спать! Другую ночь во всей амуниции сижу. Да вот нельзя!
Женя. А ты мне сказку расскажи, вот и не заснешь.
Нянька. Сказку? Какую сказку?
Женя. Да ты только одну и знаешь! Мою любимую, что всегда рассказывал…
Нянька. Это можно. Ну, слушай… Жил-был человек один… И пошел он… Идет он день, идет он два… идет он три… Слушаешь, Ерошенька?
Женя. Слушаю, слушаю…
Нянька. Вдруг, откуда ни возьмись, — медведь. «Ты, грит, куды?» А человек ему: «Я, грит, никуды…» — «А никуды, так пойдем вместе..» Пошли. Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись, — лисичка. «Вы, грит, куды?» — «А мы, грят, никуды…» — «А никуды, так и я с вами…» Идут они день, идут они два, идут они три… (Клюет носом.)
Женя тихонько выскользнула из Нянькиной каморки, схватила с вешалки Блюмино пальтишко, прокралась к выходной двери и юрк на улицу.
Нянька. Идут они день, идут они два, идут они три… Вдруг, откуда ни возьмись… Ерошенька! Ты где? (Осмотрелся.) Должно, спать побегла… Ох, Дмитрий Петрович, задал ты мне тошноты! Куда ж мне девчонку воспитывать, когда я сам как есть невоспитанный!