Женя (припоминая). У нас в классе? У нас есть еще Роза Зильберквейт…
Шапиро. Да. У ее отца самый большой магазин в городе. На рождество и на пасху он посылает вашему директору корзину вина… Я могу послать вашему директору только корзину, извините, с моими болячками — бо-о-оль-шую корзину! — но этого ведь нельзя подать на стол!.. Ну, а как Блюма попала в вашу гимназию, про это вы знаете, барышня?
Женя. Нет. Блюма мне не говорила…
Шапиро. Она так могла попасть туда, как я к царю на свадьбу! Сын мой Ионя — он наборщик в типографии, — он обучил Блюму грамоте. Соседский студент, спасибо ему, уроки ей даром давал… Ну и что делает бог? Дочке генерала Сергиевского — генерала от инфантерии! — привозят с Парижа куклу, что другой такой куклы на свете нет! Кукла закрывает глаза, она открывает глаза, потянешь за веревочку — она пищит: «Папа!» Потянешь за другую — она плачет: «Мама!» Проходит неделя, и у этой замечательной куклы глаза проваливаются в живот! И обрываются обе веревочки — ни тебе «папы», ни тебе «мамы»! И, конечно, горничная прибегает за мной… Кто лечит игрушки? Я лечу игрушки…
Куксес (который все время жаждал вставить слово, показывает Жене на принесенную им вывеску). «Клиника для игрушек» — видите? Это он — клиника для игрушек!
Шапиро (продолжает рассказ). Я вхожу в генеральскую квартиру — и у меня голова идет кругом! Золотая мебель! Зеркала! Ковров столько, что некуда ногу поставить… А на полу лежит девочка, и она, извините, топочет ножками, как четыре солдата! «Моя кукла проглотила глаза! Моя кукла ничего не говорит!» И сам генерал Сергиевский — генерал от инфантерии! — держит эту несчастную куклу и трясет над ней бородой. А что он может поделать? Я могу командовать солдатами? Нет, я не могу командовать солдатами. Ну, и генерал тоже не умеет делать мое дело… Верно, барышня?
Женя. Ну, а дальше что?
Шапиро. Дальше? Я просидел над этой куклой целую ночь — вот здесь я сидел — и плакал: я ничего не мог придумать! Понимаете, надо было, чтобы кукла опять заморгала глазами и опять сказала: «Мама, папа».
Женя (в волнении). А вы этого не могли?
Шапиро. Я мог. Кукла не могла, вот беда…
Куксес (снова врываясь в рассказ). Но он все-таки починил эту куклу, чтоб она сгорела! И генерал Сергиевский сказал ему: «Проси чего хочешь — я все сделаю!»
Шапиро. Да. И вот как Блюма попала к вам в гимназию!.. Так вы понимаете, барышня, что было бы, если бы ее оттудова исключили?
Снова дребезжит звонок над дверью. С улицы входит Янка. Ему лет шестнадцать. У него веселое, открытое белорусское лицо — синие глаза словно заблудились в копне волос, светлых, как спелый овес. В этих глазах — часто смешинка, на губах — часто улыбка, беззлобная, подкупающая.
(Бросаясь к нему.) Янка!
Янка. Вечер добрый, дзядзечку…
Шапиро (волнуясь). Янка… А где Ионя?
Янка. Вы, дзядзечку, не хвилюйтеся… Ионька зараз прийде… Ось побачите сами, прийде!
Шапиро. А где вы с ним пропадали целый день?
Янка (с гордостью). Так у нас же ж забастовка, дзядзечку! Днем бросили работу, пойшли по другим фабрикам: товарыщей с работы снимать! Во дворе конфетной фабрики Кушнарева митинг собрался — у-у-у-у-у! Людей было богато! Речи говорили, и товарищ с Петербургу речь говорил… Кабы вы, дзядзечку, слыхали, что ён говорил, той товарищ с Петербургу, — фа! (Даже зажмурился от восторга.)
Куксес. И полиция не мешала?
Янка. А ну як же ж! И полиция и казаки — усе понабегли. И конных богато было! Як наехали яны на нас, як ощерились, бачим, над нами конячьи морды — ух! А мы с Ионькой того товарища с Петербургу через дыру в заборе вывели — и не заарештовала его полиция! Ось як! (Радостно смеется.)
Шапиро. Янка, а где же все-таки Ионя?
Янка. Ен того товарища с Петербургу сюда ведёть, до вас. Сховать его надо…
С улицы входит Ионя, юноша одних лет с Янкой. Темные глаза, такие же как у Блюмы, до краев налиты пережитыми за этот день болью и гневом. Козырек его фуражки наполовину оторван и так же, как и сама фуражка, расколот пополам, словно разрезан ножом.
Шапиро. Ионя… Ох, Ионя, как хорошо, что ты пришел!..
Ионя молча идет в угол, наливает себе воды, жадно пьет.