Едиге благодарно кивнул гардеробщице и направился в свой зал.
Единственное свободное место, на которое остался номерок, было тринадцатым.
Принято думать, что вера в приметы, да и вообще в потусторонние, сверхъестественные силы, свойственна людям темным, необразованным. Едиге заметил, что мнение это верно лишь отчасти. История человечества, как известно, развивается по спирали. То же можно сказать и о человеческом сознании. Чем больше научных сведений о мире оно накапливает, тем глубже бездны, открывающиеся перед ним. У людей с высоким интеллектом, убедившихся в существовании бессчетных загадок и тайн, хранимых природой, нередко возрождаются качества, свойственные первобытному сознанию, наивному и примитивному. Этим объясняется, считал Едиге, парадоксальная для нашего времени боязнь перед черной кошкой, перебегающей дорогу, или тринадцатым числом, — боязнь, свойственная людям хорошо образованным, культурным. Да что там! Едиге самому доводилось видеть людей, далеких от религиозности, но каждое новое дело начинающих только в среду — «легкий», «удачливый» день, а по пятницам — «день для отдыха» — появляющихся на работе лишь для вида. Среди них есть и такие, кто, несомненно, верит в шайтана, дивов, духов и прочую дьявольщину, думал Едиге.
«Но сам я не верю ни в Христа, ни в Магомета, ни в ангелов, ни в бесов, следовательно, чертова дюжина обязана принести мне удачу, к тому же сегодня пятница», — размышлял Едиге, выбирая из стопы сданных на хранение книг три-четыре нужные. Однако, войдя в зал, он так и дрогнул от смеха. Ну, нет, все-таки тринадцать — это тринадцать… На его тринадцатом месте расположился не кто иной, как старик Кульдари. Перед ним пирамидой громоздились тома в рыжих переплетах; на полу, прислоненные к ножкам стола, дыбились газетные подшивки. Кульдари что-то писал и тут же зачеркивал. Вид у него был такой, словно в руке у него не карандаш, а лопата, которой он в поте лица долбит промерзшую землю… Едиге неуверенно остановился рядом со своим столом. Скорее всего, старик занял его по ошибке. Но что делать?.. В зале среди примерно сорока столов Едиге не видел ни одного пустого.
Впрочем, Кульдари уже заметил его. Заметил — и такой испуг отразился у него в глазах, как если бы на руках у Едиге были надеты толстые, словно колотушки, боксерские перчатки, которыми он собирался — одним ударом! — нокаутировать бедного старика. Кульдари съежился.
— Простите… Я сейчас…
Он вскочил и принялся впопыхах складывать разбросанные в беспорядке бумаги. Тишина в зале была нарушена, к ним оборачивались — кто негодуя, кто с любопытством.
— Сидите, аксакал, сидите, — бормотал Едиге, растерявшись не меньше самого Кульдари.
Но старик продолжал суетиться:
— Минутку, минутку…
Едиге поспешил к двери…
В общем зале было душно от множества людей, в глазах рябило при виде столов, поставленных длинными рядами, через небольшие равные промежутки. Едиге с тех пор, как сделался аспирантом, чувствовал себя «аристократом» и сюда не заглядывал. Но сейчас ему представлялось даже любопытным то, что здесь он видел.
Например, он увидел тут своих давних знакомых, — Едиге не знал их имен, зато лица помнил отлично.
Вот та светленькая девушка, пухленькая, как присыпанная сахарной пудрой булочка, — плотно закрыв глаза, она быстро-быстро шевелит губами, учит что-то наизусть, по временам посматривая, как в молитвенник, в раскрытую перед нею книгу. Когда Едиге поступал в университет, она была уже студенткой не то второго, не то третьего курса. С тех пор ей, наверное, удалось доползти до пятого…
А за нею, чуть дальше, горбоносый, с глубокими залысинами мужчина, лет сорока. Он нигде не учится и скорее всего никакого специального учебного заведения не кончал, даже среднюю школу — и ту не полностью. Рабочий — с АЗТМ или с завода имени Кирова. Он появляется в библиотеке ежедневно к семи вечера и уходит одним из последних — в одиннадцать. У него четкий, устойчивый круг интересов: научная фантастика и альбомы с цветными репродукциями художников Ренессанса.
Ну, а эта девица из черноволосой преобразилась в огненно-рыжую. Едиге с трудом узнал ее. Наверняка — единственная дочка почтенных родителей. При рождении, возможно, нарекли ее Шолпан, она переименовала себя в Венеру. Кажется, училась вначале в институте иностранных языков, потом в университете, с прошлого года — неизвестно где. Характерная анкета… Но при всем том — одна из самых верных, постоянных посетительниц библиотеки. Приходит каждый день, как на работу. И каждый день — в новом наряде. Словно случайно завернув на минутку, по дороге на бал или в театр. Едиге ни разу не видел, чтобы она внимательно читала книгу, выписывала что-нибудь в тетрадь. Однако является она сюда с определенной, куда более важной целью. Обычно студенты, придя пораньше, занимают и место рядом, приберегая его для товарища; возле Шолпан стул постоянно бывал свободен, хотя перед ним на столе всегда лежала перевернутая вверх корешком раскрытая книга. Рано или поздно здесь располагался какой-нибудь хорошо одетый парень, рослый красавец, напоминающий статью породистого ахалтекинца. Только странно, Едиге никогда не замечал, чтобы тот же парень садился на это место и на другой день. Казаха сменял русский, русского — немец. Появлялись и корейцы, и чечены. Но не удерживался никто. Вероятно, девица была еще неопытная или попросту невезучая при вполне симпатичной, даже агрессивной внешности. Вот и сегодня — то же самое, что и год, и два назад: сидит, выжидает, раскинув свои силки. Пунцовые губы, кажется, готовы лопнуть, как переспевшая черешня, при первом прикосновении; гладкая белая шея, высокие груди, вздымающиеся при каждом вздохе, глаза, в которых так и светится призыв, — ну, все, все говорит: «Иди же, иди ко мне!» Но у всякого при виде ее рождаются лишь греховные помыслы. А ей одно нужно — залучить себе суженого, в будущем — супруга. И непременно — красавца. Это уж — непременно… Красавцы же что-то не льнут к ней. И жизнь бедняжки Венеры по-прежнему протекает в томлении и одиночестве. Едиге про себя пожелал ей удачи…