— Как не знаю? Почему?..
— Почему — на это я не отвечу. Просто — многого ты не знаешь, вот в чем дело. Слышал ты, например, поговорку: «Перерублена шея верблюда — Бердибек встретил свою смерть»?..
— Конечно, слышал!
— А когда, при каких обстоятельствах она появилась?
— В боксе это называется — удар ниже пояса!
— Спроси лучше у своих филологов, — поддержал Бердибека Мухамед-Шарип.
— Ты что-нибудь читал об Абулгазы?
— Абулгазы…
— Абулгазы-багадур, жил в семнадцатом веке…
— Абул… Абилхаир… Абул… — Лоб у Бердибека покрылся испариной и заблестел. — Абул… Абиль…
— Ты, наверное, имеешь в виду другого Абулгазы? — усмехнулся Едиге. — Того, который был ханом в Хиве?
— Да, да, верно, — торопливо согласился Бердибек. Достав из кармана носовой платок из голубого, в полоску, штапеля, он вытер лоб, высморкался. — Просто я занимаюсь более поздней эпохой, а ханов — мало ли их было, всех не упомнишь… Но Абулгазы я знаю… Как же, в Хиве… Такой был жестокий, кровожадный хан…
— Браток, такой Абулгазы пока еще не значится в истории, — не моргнув глазом, продолжал Едиге, с жалостливой усмешкой наблюдая за Бердибеком. — Хорошо, не стану тебя мучить. Так вот, у Абулгазы-багадура, о котором я говорю, есть классический труд, известный всякому мало-мальски сведущему специалисту. Я говорю о «Шежре-и-тюрк» — «Родословной тюрков». Там ты и найдешь историю, связанную с твоим именем. Ну, а теперь хватит спорить о моих знаниях. Я не только тебя — и твоего профессора посажу в калошу.
— Что-то не по душе мне гонор этого юноши, — сказал Мухамед-Шарип, покачивая головой. — Ох, не по душе! Если так надуваться, ведь и лопнуть недолго…
— Не согласен, дружище, — возразил Кенжек. — Ведь еще Архимед утверждал…
— Эй, страждущие и жаждущие Архимеды, готовьте стол! — Распахнув дверь ногой, в комнату ввалился Ануар. На вытянутых руках он нес большую эмалированную кастрюлю. Ее некогда белые бока потемнели от копоти, сбежавшей пены и потеков жирного бульона. — Обед Шыгайбая перед вами, хотя не пропило и пяти месяцев…[3]
То ли подействовал аромат, распространяемый сочной кониной, то ли всех утомил затянувшийся спор, но перепалка оборвалась. Пар, клубившийся над кастрюлей, дразнил ноздри.
— Я пойду, — сказал, вставая, Едиге.
— Что такое? Вы его обидели? — удивился Ануар.
— Нашел тихоню, которого можно обидеть, — сказал Мухамед-Шарип. — Наш эрудит сам хоть кого обидит…
— Перестань, Едиге, — попросил Ануар. — Если мы после каждого спора будем так расходиться…
— Не глупи, — подхватил Бердибек. — Садись, ведь еда готова. И ничего такого не случилось, чтобы нам ссориться…
— Извините, — сказал Едиге, взглянув на часы. — У меня свидание.
— Свидание?.. По-моему, еще вчера у тебя не было никого, кто мог бы тебе назначать свидание, — возразил Ануар.
— Ты знаешь, сколько всяких событий происходит в нашей стране за одну минуту? — спросил Едиге, заставляя себя улыбнуться.
— Каких событий?
— Например, сколько пар обуви шьют за одну минуту?
— Шестьсот пятьдесят тысяч восемьсот девяносто семь! — отчеканил Ануар, вытянувшись, как солдат перед командиром.
— Вот видишь. А со вчерашнего дня прошли целые сутки. То есть двадцать четыре часа, и в каждом — по шестьдесят минут. Кенжек, сколько минут в сутках?
— Тысяча четыреста сорок, — не задумываясь, сообщил Кенжек.
— Помножь это на шестьсот пятьдесят тысяч восемьсот девяносто семь — так, Ануар?..
— Шестьсот пятьдесят тысяч восемьсот девяносто семь… Тысяча четыреста сорок… Четыреста сорок… Итого — девятьсот тридцать семь миллионов двести девяносто одна тысяча шестьсот восемьдесят!
— Сочиняешь? — спросил Ануар.
— А ты проверь.
— То-то же, — сказал Едиге. — Сутки — это много, во всяком случае их вполне достаточно для того, чтобы встретить девушку, которая, кстати, существовала задолго до нашей встречи и разгуливала по этой земле.
— Аргументация железная, — согласился Халел.
— Он, и правда, вернулся поздно, — сказал Кенжек. — Часа в два ночи.
— Ой, молодец! Сколько можно ходить в монахах? — обрадовался Бердибек, уже приступивший к исполнению роли хлебосольного хозяина. — Только ты все равно садись. Девушка подождет, им это бывает полезно.
— Не задерживай человека, — сказал Мухамед-Шарип. — Пусть идет.
— Не обижайтесь и не поминайте лихом, — сказал Едиге. Он и вправду чувствовал себя неловко перед ребятами.
3