Через несколько минут весь Кавказский хребет был перед нами.
А потом взошло солнце…
Это нужно самому видеть. Ни один художник самыми тонкими оттенками красок не передаст невесомость горного ( воздуха, зелень альпийских трав, белизну снегов, огромную тишину утра, головокружительно высокое небо, блеск солнца, которое из красного быстро превратилось в жгуче-золотое…
Прошёл, наверное, час, прежде чем мы пришли в себя и заговорили… И всё это время Бетал неподвижно стоял в своей распахнутой бурке, как бы впитывая в себя прохладу воздуха, свет солнца, тишину ну и очарование того, что лежало вокруг.
Когда мы заговорили, он повернулся к нам. Взгляд его был задумчив. Брови слегка сдвинуты к переносице.
— Вот наш Кавказ, — сказал он.
К нему подошла девушка, та самая, что поднималась рядом с ним на Нартух.
— Я не знала, что он такой. Ты правильно сказал, Бетал, я ходила, опустив голову вниз. Теперь я вижу. Спасибо тебе.
— И тебе спасибо, что поняла, — ответил Бетал.
Вот так прошёл один из наших воскресных дней. Таким я запомнила Бетала тогда и так помню до сих пор.
Татьяна Михайловна допила кофе. Я тоже допил свою чашку.
— Ещё? — спросила она.
— Нет, спасибо.
— Теперь скажи откровенно — ты хочешь написать о Бетале?
— Не знаю ещё, — сказал я.
— А я тебе скажу вот что. Поверь своей учительнице. В жизни надо пробовать. Попробуй. Не получится — оставь. А если получится… Бетал — удивительный человек. А ты учился вместе с Володькой, бывал у них…
А утром я вышел из гостиницы в последний раз и направился к пустырю. В кармане пиджака лежало голубое стекло. Время от времени я трогал его пальцами. У поворота на площадь я оглянулся. Улица была почти пуста. Только где-то вдалеке, за театром, я увидел нескольких прохожих.
Угол дома закрывал от меня гараж. Есть он на самом деле, или стекло соврало? Сейчас…
Я быстро вынул осколок из кармана, поднёс к глазам и шагнул за угол.
Гараж был на месте. И ворота его были открыты настежь. Из них медленно выезжал обкомовский „линкольн“. За рулём сидел Магомет Шипшев. Увидев меня, он улыбнулся, перекинул руку через борт и нажал грушу клаксона.
— Уик-уа! Уик-уа! — громко пропел никелированный рожок, и „линкольн“ прибавил скорость.
Я перебежал площадь и пошел вдоль стены гаража к деревянному забору. Мятно пахли морщинистые листья лопухов. Где-то пробовал свою скрипку кузнечик. В конце улицы за огромным степным пространством голубели снегами горы. На моих ногах снова были коричневые сандалии с жестяными пряжками. На плечах — серая курточка с накладными карманами. Из рукавов высовывались манжеты белой рубашки. По краям они были серыми и залоснились. А на пальцах — царапины и обломанные ногти. Я пнул на ходу носком сандалии ржавую консервную банку, и она, загремев, полетела вперёд и нырнула в кусты крапивы у самой щели.
Я присел на корточки и заглянул в щель. На той стороне глохла тишина и всё так же лежали лысые автомобильные покрышки и ржавые зубчатки.
Я придвинулся к ящикам, сунул руку в щель и разжал кулак. Голубое стекло, тихо звякнув, упало на другие осколки на дно ящика.
Может быть, его найдёт ещё кто-нибудь, кто захочет побывать в своём детстве?
Когда я поднялся на ноги, не было больше ни гаража, ни сандалий с жестяными пряжками, ни курточки с накладными карманами. Был глухой переулок, старый дощатый забор, два новых дома слева и новый дом справа. На ногах моих были чёрные, хорошо вычищенные туфли, аккуратно отглаженные брюки, а на плечах — тёмно-синий пиджак.
Вечером, по дороге на вокзал, я специально сделал большой крюк к парку. У памятника Калмыкову остановился и опустил чемодан на тротуар.
Бетал смотрел вдаль.
Что думал он о нас, теперешних? О своём народе, о республике, о жизни, которая пришла?
И как умел он хорошо улыбаться тем, кто добивался чего-нибудь, хоть самого малого, но очень нужного для Завтра! До сих пор я помню его улыбку.
— Ну, что, джигит? Сегодня — „отлично“? Вот всегда так нужно.