— Джалиль Гош! — воскликнул я. — Ты уже встал? Зачем это?
Но, взглянув на него, я понял, что такому здоровяку незачем задавать подобные вопросы: это настоящий сын дикой природы, он, как медведь, вставал, когда стояли ноги: раны его заживали на ходу.
Не отвечая на вопрос, он кивнул на дверь, и мы вышли. Был вечер. Перед нами расстилалось притихшее селение; снега, следы ушедшей ярмарки, площади, покрытые навозом, точно большой костер, разметенный ветром. Далеко за кишлаком выходила в степь длинная цепочка каравана. Все это окружали снега. Они уходили в синеву, а там за синевой поднимались стены гор; на западе они простирались иссиня-черной полосой, а на востоке ослепительно сверкали в вечернем закате.
— Дос, — сказал Джалиль Гош. — Ты мне теперь дос, самый большой друг. Я тебе обязан, потому что ты меня два раза спасал от смерти. Моя лошадь — твоя лошадь. Моя кибитка — твоя кибитка. Слушай: Барон мерзавец и бандит. Я хлеб ломал, клялся, что молчать буду; Барон серебряную гору знает. Оттуда серебро в Кашгарию возит. Золото, знает где. Все знает. Я тоже знаю. Есть в горах такое место: очень высоко, один месяц туда дорога только есть большая долина, никого нет, советской власти нет. Я тебя на одну гору поведу, там есть красные, как кровь, камни. Там их царь Сулейман доставал, давно, давно…
— Мне ненужны камни, — оказал я. — Джалиль, я не ищу золота. Я ищу ячмень и сею пшеницу. Но ты мне дос, и я очень рад тебе, как другу.
Я пожал ему руку, и Джалиль пристально посмотрел на меня, повернулся, вскинул ружье на плечо и, не оборачиваясь, зашагал прочь.
Он пересек площадь и поравнялся с тенью кибиток. Тут он остановился и повернул назад. Не дойдя до меня трех шагов, Джалиль посмотрел на меня и вдруг снял ружье. Он вскинул его к плечу и выстрелил. Пуля пробила дерево, сухой, замерзший карагач, снег посыпался на меня с его веток. Звук выстрела разлетелся по затихшему аулу, эхом отдался в караван-сараях, потом прокатился в поле, потом заворчал где-то уже далеко в горах.
— Вот как оно стреляет, — сказал Джалиль Гош, с волнением протягивая мне ружье. — Охотник Джалиль убил из него очень многих зверей. Он убивал из него и человека, без промаха… Я хочу, чтобы ты взял это ружье… Я должен заплатить за больницу. У меня больше ничего нет. Но я не хочу, чтобы кто-нибудь думал, что Джалиль — свинья…
— Джалиль, — закричал я. — Как тебе не стыдно! Ты думаешь, что я могу оставить охотника без ружья! У меня есть свое ружье.
Джалиль удивленно и сердито оглядел меня, потом, ни слова не говоря, опять повернулся и пошел. Я вернулся в дом.
Мои новые караванщики говорили между собой:
— Река Сурх-Об разлилась, снега тают, кишлак Катта-Карамук отрезан: он на том берегу. А нам через него ехать. Как быть?
Это был повод, чтобы попытаться отказаться от поездки, Я начал их уговаривать, мы заспорили.
В этот момент дверь открылась. На пороге стоял опять Джалиль Гош.
— Ты скверный человек, — оказал он мне. — Ты отказался от подарка. Ты жалкий посланец от власти шакала. Тебя нужно убить… Но я тебе обязан, и я не хочу, чтобы ты думал, что Джалиль — свинья… Я знаю короткую дорогу в Катта-Карамук и броды через Сурх-Об. Я не знаю, зачем ты ездишь и знать не хочу: мои глаза этого не видят, уши не слышат, мне нет дела до этого… Я бы дал тебе свою лошадь, но у меня ее нету… Мне по дороге с вами до Катта-Карамука…
— Ого! Джалиль, садись! — воскликнул обрадованно Саид, подвигаясь, и все подвинулись, освободив место для нового участника каравана.
Но Джалиль посмотрел презрительно на собравшихся и на остатки празднества и сплюнул.
— Мне по дороге с вами только до Катта-Карамука, — упрямо повторил он. — Я не ел консервов шайтана. Я Джалиль Гош
Он скинул халат, шапку и положил их в сторонке, в углу.
Дверь раскрылась, и с улицы вкатился мулла Шарап.
— Кто это стрелял, кто это шумел, и чем дело? — с тревогой и любопытством затараторил он.
В это время с улицы донеслось унылое завывание. Где-то мулла творил вечерний намаз.
Не отвечая Шарапу, Джалиль Гош расстелил в сторонке халат и опустился на колени. Он стал молиться, глядя прямо перед собой, подняв голову, забинтованную марлей. Губы его шептали что-то. Он ни на кого не глядел. Ружье при этом лежало у него на коленях.
При завывании муллы все притихли. Шарап смущенно ерзал и смотрел на нас. Потом он тихо начал шептать что-то. Вечер сгущался за окном. В это время издалека, в тишине опять донесся неясный гул, как тяжелый вздох гор.