— Все так. Пусть падают камни, — сказал мулла Шарап вздохнув.
Джалиль Гош встал и отряхнул колени.
— Пусть падают камни, — сказал он Шарапу, не глядя на него. — Я тебя убью, ты служишь двум богам. Ты болтаешься между солнцем и месяцем…
Он лег на полу, ни на кого не глядя, положил под голову ружье и завернулся халатом. Мы все стали готовиться ко сну, чтобы завтра выехать пораньше.
ЛАЙЛИ-ХАНУМ
Необыкновенная белизна долины, утро, длинная цепочка каравана, тишина, нарушаемая лишь однообразными криками:
— Вперед! Хош! Вперед! — эти выкрики сливались в один гортанный и торопливый гул.
Так наш караван отправился дальше, пополнившись новыми людьми. Было в нем теперь больше пятнадцати лошадей, несколько ишаков, и по-прежнему — одна собака — веселый наш Азам. Далеко катился он впереди, мелькая черной точкой среди снежного пространства.
Мы продолжали пересекать долину, дорога понемногу начинала подниматься в гору: караван приближался к перевалу Катта-Карамук, за которым был расположен кишлак Катта-Карамук. За кишлаком был «Голубой берег», вход в Каратегин.
В долине стояла тихая, безоблачная погода. Оглядываясь назад, мы видели бескрайнюю белую пелену, переходящую вдали в синеву и горы, как бы висящие над синим туманом, а над ними — поднимающийся огненный шар. Необъятная долина сверкала миллиардами искр. В этой синеве где-то затерялись базары Дераут-Кургана, Барон, Палка Моисея и совсем далеко — на противоположном склоне гор — «смешной кишлак» Кашка-Су… Все это было теперь позади.
Утро было прекрасно, и невольно хотелось радоваться и петь.
«Лайли-Ханум-м-м-м», — тянул Карабек. покачиваясь передо мной на спине Кутаса.
«Лайли-Ханум, — подпевал ему Саид за моей спиной, — Аукат Майли-ю-у-у-у…»
«Ой-й, Ханум-м-м-м…», — вдруг раздавался где-то сбоку, всегда невпопад, козлиный, дребезжащий голос: это просыпался Шамши.
— Ах, я сказал молчи, Деревянное ухо! — кричал Карабек, не терпящий когда кто-либо нарушал его пение. В подобных случаях он свирепел.
— Почему молчи? Почему молчи? — кричал старик, сдерживая свою лошадь и увертываясь от плетки Карабека. Старик горячился и брызгал слюной, они оба размахивали руками, потом старик отставал и они некоторое время ехали молча.
— Концерт продолжается, — наконец, говорил Карабек. — «Лайли-Ханум-м-м-м…»
Но при звуке песни старик опять начинал лезть вперед. За все это время вся наша компания привыкла уже друг к другу и даже Шамши ни за что не хотел отставать от нас, но ему доставляла много хлопот его лошадь: это было древнее, облезлое и лукавое животное, такое же сонное, как сам старик. Она ни за что не хотела идти быстрее. И вечно залезала куда-то в сторону от всего каравана.
За нами цепочкой растянулись остальные: Асан, Джолдывай, Турдубек, Мустафа и другие караванщики. Все время они оглядывались назад, смотрели на небо.
— Вперед, вперед! — поминутно кричали они по-киргизски, подгоняя этим криком коней, и своих и едущих впереди. Эхо стояло все время в ушах назойливым и тревожным гулом…
Только один человек ехал одиноко и молчаливо — Джалиль Гош. Он был далеко впереди всех. Он ни разу не оглянулся на нас, как будто он ехал один и до нас ему не было никакого дела. Но и он непрестанно подгонял своего коня. Этого было достаточно, чтобы остальные киргизы начинали еще больше торопиться.
— Вперед, вперед! — кричали они и хлопали плетками. Можно было подумать, что караван ожидает сзади погони.
Это тревожное настроение понемногу усиливалось и передавалось всем. Я знал причины этого беспокойства. Но мне уже начинало представляться, будто все темные и злые силы долины собирались догнать нас при выходе из нее вместе со снегами, буранами, муллами, контрабандистами и даже японцем Оси-Яма. Я засмеялся при этой мысли и оглянулся. Тут я увидел нашего Саида и невольно умолк, так поразило меня его печальное лицо. Он больше не пел, мрачно понурился и поминутно оглядывался назад, на синеющую полоску тумана. И тут я понял, что не все оставляют эту долину с таким легким сердцем, как я, пришелец из чужих городов. Родина, привязанности, любовь — все оставалось позади. Девушка Сабира, там, в далеком кишлаке Кашка-Су, — когда ее снова увидит пастух? Мне стало жалко нашего Саида, и я тачал придумывать слова утешения и надежды.
Только Карабек был невозмутим.
«Лайли-Ханум-м-м…» — тянул он гортанно, обрывая, как бы глотая, концы фраз.