Он встал и обнял Саида и Сабиру:
— Знаете что, — сказал он, став вдруг очень важным, — я, пожалуй, вам подарю свой самовар…
Это развеселило собравшихся: все знали, что самовар его был весь дырявый и никуда не годился.
Однако значение этого дара всеми оживленно стало обсуждаться.
Все стали укладываться на ночь. Мы с Карабеком легли рядом, на деревянных подмостках под потолком.
Карабек долго ворочался.
— Что не спишь? — спросил я.
— Вот хорошо, что у Саида и Сабиры так кончилось… — оказал он, поднявшись на локти. — Эх, товарищ Кара-Тукоу, вот что я тебе сказать…
Но не найдя нужных слов, он махнул рукой и лег.
— Азама не привязали на цепь, — вдруг сказал он сердито. — Плохой порядок.
КТО БУДЕТ ПЕТЬ В КАРАВАНЕ
Я проснулся на рассвете от какой-то неясной возни, происходящей в каморке: заглушенный шум борьбы, шёпот двух голосов доносились из-за перегородки. «Отдай», — говорил один голос по-киргизски. — «Нет», — отвечал другой. Слышно было, что один человек пытался что-то вырвать у другого. Я вспомнил часового, поставленного мною у дверей на ночь. Вдруг загремело что-то, стукнуло железом и тяжелый предмет грохнулся на пол. Я вскочил, выхватил револьвер и шагнул к перегородке
Там Карабек и старый Шамши стояли друг перед другом. Между ними на полу валялся самовар старика — ржавый, погнутый, с огромной дырой на боку. В ту же минуту они нагнулись, схватили самовар и приняли вырывать друг у друга.
«Отдай Сабире и Саиду, старый вру», «Деревянное ухо!» — корча страшные гримасы и сверкая глазами, шептал Карабек стараясь, очевидно, не разбудить меня и Сабиру с Саидом. «Ты обещал!» — говорил он. «Нет, ничего я не обещал», — шипел старик, которому опять стало жалко самовара. — «Я тебя сейчас зарежу», — говорил Карабек, в самом деле хватаясь за рукоятку ножа у пояса. Я уже хорошо знал этого удивительного человека: он любил изображать себя очень свирепым и даже, пожалуй, мог привести в исполнение любую угрозу. В сущности же это был добряга-парень. Почему-то особенно близкое участие он принял в судьбе Сабиры и Саида;, но он ни за что и никому не позволил бы заподозрить себя в каких-нибудь сантиментальных чувствах. «Гордость, привычки поколений, суровое воспитание среды, требующей умышленной черствости сердца, — что это?» — думал я, наблюдая сцену с самоваром…
— Я тебя сейчас зарежу, — говорил Карабек.
Но тут проснулись Саид и Сабира.
— Что такое? — спросил пастух, вскакивая.
— Ничего. Тебе какое дело? — грубо сказал Карабек, сплюнув и отпустив самовар. Старик, готовый до этого уже заплакать, просиял.
— Хорош, хорош самовар! Я его еще починю в Гарме, — сказал он, поглаживая дырявую посудину дрожащими руками.
— Конечно, отец. Тебе просто все завидуют! — звонко засмеялась Сабира.
Все расхохотались. Вошедшие караванщики стали осматривать самовар, похлопывать его руками и причмокивать, подмигивая и смеясь:
— Ого! Это да! — говорили они. — Только опасно такую драгоценность везти Голубым берегом: как бы ее не разбило камнями!..
В это время в чайхану ворвался глухой, отдаленный гул. Волна воздуха приоткрыла дверь и вновь закрыла ее, стекла тихо вздрогнули: где-то в торах происходили обвалы. Это сразу напомнила всем, что надо спешить, и караванщики вышли на улицу, принялись вьючить лошадей и ослов.
Уже через полчаса караван был готов к отправлению. Солнце освещало верхушки гор. Кишлак стоял в тени, между скалами; мы находились на западном склоне, теперь прохлада будет стоять до второй половины дня. Но снега здесь было уже мало, зеленела кое-где трава.
Население кишлака вышло провожать нас, пришел вчерашний председатель. Я вспомнил Джалиля Гоша. «Куда он делся? — подумал я. — Наверное, уже скачет где-нибудь по ущельям…»
Я зашел в чайхану захватить портфель и сумку. В это время чья-то лошадь застучала копытами за окном, всадник остановился и соскочил на землю… В комнату вошел Джалиль Гош. Он был хмур и все время передвигал шапку ка голове, поправляя белую повязку.
— Ну что же, прощай, — оказал я, собирая бумаги. — Ты что-то хотел сказать?
— Да, — сказал он, — я хотел сказать: слышишь — падают камни?
Глухой гул обвалов потряс домик.
— Это камни. Скоро они будут падать на Голубом берегу.
— Да, я знаю.
— И ты не знаешь дорогу. И можешь не успеть…
— Постараюсь.