Встреча произошла через три дня. В полдень он позвонил ей в редакцию, не надеясь застать ее. Но она сама взяла трубку.
— Рад вас слышать, — были его первые слова. — Как ваша ангина?
— Все в порядке — улетучилась, не оставив следов.
— Вдвойне рад, значит, есть надежда на встречу?
— Конечно, — твердо и весело ответила она. — Как прикажете.
— Приказов вы от меня никогда не услышите. А видеть вас я хочу всегда. Хоть сейчас.
— Насчет «сейчас» надо подумать. А вот в конце дня неплохо бы. — В голосе и в словах ее он уловил нотку неопределенности. Спросил:
— Есть проблемы?
— Проблем никаких нет. Но я хотела бы явиться к вам тоже с сюрпризом. Словом, если мой сюрприз будет к концу дня готов — я приеду. В любом случае позвоню.
Положив трубку, он поспешно направился в магазины: надо было что-то раздобыть к столу по случаю такой необычной встречи с сувенирами с обеих сторон. Его сувениром был ее портрет, выполненный в граните. А ее? Он не знал и не пытался разгадать: приятней получить сувенир неожиданный.
Когда такая вспышка любви возникает между юными сердцами — это естественно. Но он опытный в житейских и сердечных делах — о Машином опыте ничего не знал, — почему же он на склоне лет вдруг почувствовал себя двадцатилетним? Да, да, вспоминал Алексей Петрович, такое с ним было в сорок шестом году, когда влюбился в Ларису, тогда еще даже не Зорянкину (девичью фамилию Ларисы Матвеевны он не помнил). С тех пор ничего подобного с ним не случалось. Сердце словно было законсервировано на эти долгие годы, и, казалось, уже навсегда.
Теплилась надежда — тихая, тайная, — что когда-нибудь появится его голубой бриллиант. Но бриллианты надо искать. А он не искал, он ждал, полагаясь на судьбу. И судьба сжалилась над доброй и терпеливой душой. Теперь он мысленно убеждал себя, что Маша — не случайность, что она и есть дар судьбы. Не зря же она — дочь его первой любви, ее родная кровь. Нет, это, конечно же, не случайно. Потому-то и установились теплые, сердечные, доверительные отношения, словно они знают друг друга с самого детства.
Маша позвонила в начале седьмого и восторженным голосом произнесла только одно слово: «Еду!» Но для него это слово значило больше, чем дюжины красивых и ласковых слов. Он быстро накрыл в гостиной стол, водрузив две бутылки вина. Она появилась скоро, веселая, румяная, сияющая счастьем. Он проводил ее в гостиную, и первое, на что она обратила внимание, был сервированный стол с двумя бутылками вина.
— О, как шикарно! — с неподдельным возбуждением воскликнула Маша и посмотрела на Алексея Петровича долгим трепетным взглядом.
Она достала из сумки свежий, совсем тепленький номер газеты, который читатели получат завтра, развернула его, и Алексей Петрович увидел фотографии трех своих произведений: «Ветеран», «Девичьи грезы» и горельеф «Пляж». Фотографии сопровождала краткая статья об авторе, под которой стояла фамилия М.Зорянкиной.
— Это вам мой сюрприз, Алексей Петрович. Завтра читатели узнают, что есть в ограбленной, униженной, оскорбленной, оккупированной «пятой колонной» России великий скульптор Алексей Иванов, который создает шедевры даже в кошмарное время духовной деградации общества.
Прежде чем сесть за стол, Маша быстрым привычным взглядом окинула зал, и тут глаза ее зацепились за предмет, которого здесь раньше не было. Ее портрет в граните! В больших горящих глазах ее вспыхнуло изумление. Перед ней было что-то знакомое и в то же время другое, новое, отличное от того, что было в глине. Строгий, крепкий гранит придавал всему образу цельность, основательность, ярче, точнее выявлял характер; черные волосы, освещенные верхним светом люстры, отливали зеркальным блеском, усиливали контраст со светлосерым лицом и кистью тонкой руки с трепетными пальцами. Маша внимательно и придирчиво рассматривала творение большого мастера, как рассматривают свое отражение в зеркале, а сам творец, которого она только что с пафосом объявила великим, стоял рядом за ее длиной и с затаенным волнением, как ученик на экзамене, ждал оценки. Вдруг она стремительно обернулась и обеими руками обхватила его. В ответ он порывисто обнял ее и бережно прижал к груди, чувствуя, как колотится ее сердце.
— Спасибо, родной, это необыкновенно, — сказала она о портрете.
«Родной». Это слово обожгло его несказанной нежностью, и он начал целовать ее тонкий нос, губы, глаза, прямые темные волосы.
— Как назовете ее? — Маша указала взглядом на портрет. — «Последняя любовь»? — Он томно кивнул, прикрыл глаза. — А вы не продадите ее, как «Первую любовь», никаким шведам-американцам?
— Ни за какие миллиарды… Я подарю его тебе, сегодня, сейчас, за твою нежность, ласку, красоту, за гармонию, которой Господь наградил тебя, а гармония есть совершенство хоть в природе, хоть в человеке. А ты воплощаешь в себе совершенство. И еще за то, что ты сказала слово, которое мне никогда не говорила ни одна женщина. Слово, которое окрыляет и делает человека счастливым.
— Какое? Что за слово? Скажи, и я повторю его сотню раз! — возбужденно настаивала она, перейдя, как и он, на «ты».
— Догадайся!
— Нет, ты скажи, я прошу тебя? Ну не томи же меня, родной…
— Вот ты и повторила. Спасибо, родная. — Он галантно поцеловал ее тонкие трепетные пальцы.
— Ах, да, именно родной, — торопливо заговорила она. — И мне тоже никто, кроме родителей, никто не говорил «родная», ты первый. И представь себе, я тоже никому, кроме Настеньки, не говорила этого свято-нежного слова. Никому. А для тебя у меня припасено много-много самых лучших в мире слов. Их хватит нам с тобой на всю жизнь.
Когда сели за стол, она спросила:
— А почему две бутылки? Не много?
— У нас два сюрприза. За каждый по бутылке, — шутливо улыбнулся он тающими глазами. А всерьез сказал: — Они разные — сухое и десертное. Кто что любит.
К концу ужина обе бутылки были пусты. Не привычная к спиртному Маша изрядно захмелела. Не свода умиленного взгляда с возлюбленного, она доверчиво распахнула свою душу и откровенничала:
— Я не могу объяснить, что со мной произошло Какая-то вспышка, какой-то космический взрыв сверхновой звезды. И это случилось не сегодня и не вчера. Это произошло еще в Манеже в нашу первую встречу. Уже тогда я поняла тебя, узнала, проникла в тебя. Говорят, автора как человека, его характер и душу можно познать через его творчество. И я познала тебя и полюбила. Да, да, я полюбила тебя, когда позировала, сидя перед тобой на «троне»! Я ревновала тебя к тем, с которых ты лепил фигуры «Девичьих грез» и других обнаженных.
Она умолкла и уставилась на него большими, блеснувшими влагой, честными глазами человека, чуждого лжи. Она ждала от него каких-то ответных слов, он это понимал. Сказал неторопливо и глухо:
— Я всю жизнь, точнее, с первого послевоенного года и до сегодняшнего дня шел к тебе в мучительных мыслях и радужных грезах, через сомнения, потерянные надежды, иллюзии. И знаешь — верил. И вот вера привела к тебе… Судьба наградила меня за мою веру.
Наступила какая-то благостная, все охватившая пауза. Наконец он предложил чай или кофе. Она отрицательно закачала головой и встала:
— Хочу позвонить маме, скажу, чтоб не волновалась. Уже поздно, а я хмельна. Заберут меня в вытрезвитель, и желтая пресса получит лакомый материал.
— Ты никуда не уйдешь, я не отпущу тебя, — сказал он твердо, подойдя к ней вплотную. Она обняла его, и снова губы их встретились.
Маша позвонила матери и сказала, чтоб та не волновалась: сегодня дочь заночует в редакции.
…Они лежали в постели и говорили о негасимой любви, о голубых бриллиантах, о бессмертии души и опять о любви и верности. Теребя его бороду, Маша задумчиво прошептала:
— А потом все это обожание, любовь, счастье куда-то пропадают без следа. Сначала клянутся, божатся в вечной любви, сулят златые горы и реки, полные вина, или как Стенька Разин: все отдам, не пожалею, буйну голову отдам… И тут же за борт ее бросает в набежавшую волну. Как это? Чем объяснить? Несовершенством человеческой натуры, низкой нравственностью? — Она ждала ответа. А он затруднялся, он не думал над этой проблемой. Сказал нетвердо: