— Возможно, среди людей мало голубых бриллиантов, больше стекляшек. Как ни странно, цивилизация привела к духовной деградации отдельного индивидуума и общества в целом.
— Цивилизация ли? — усомнилась Маша. — Я думаю, причина в другом. Виновника надо искать в самом человеке. В монстре, возомнившем себя сверхчеловеком, поправшем мораль, нравственность и все нормы общежития. Его мораль — он сам, царь и Бог. Все, что вокруг, — его собственность: животные, вещи, движимое и недвижимое и сама природа. Все подчинено его прихоти. Их, этих монстров, легион. Они спаяны между собой, хотя и разбросаны по всему свету. Это всемирная организация.
— Антихристов?
— Дело не в названии: бесы, масоны, космополиты, сионисты. Цель у них одна — мировое господство. А чтоб подчинить себе все остальные народы, заставить их работать на себя, они изобрели целую систему духовного растления, придумали различные теории, партии, демократии. Для них главное — лишить народы их здоровых национальных корней. Веру заменить неверием, цинизмом и нигилизмом. Они внедрили вирус разложения в духовные сферы всех наций — в культуру, искусство; вирус, который возбуждает все животные инстинкты: жестокость, секс, предательство. Они оболванили людей, создали послушных рабов, безмозглых роботов.
— Удивительно! — искренне воскликнул он. — Ты высказала мои мысли. Ты их читаешь?
— Мы же единомышленники, — сказала Маша и поднялась, чтоб потушить ночник. И тут Алексей Петрович обратил внимание на темное пятно, размером с березовый лист, на ее бедре. Это пятно он заметил еще в ванне, но деликатно промолчал. Теперь решил полюбопытствовать:
— Это у тебя ожог?
— Нет, родимое пятно, особая мета, — улыбаясь, шутливо прибавила: — Как у Горбачева.
Выключив ночник, она обняла его, и, нащупав у него на плече родинку величиной с лесной орех, сказала:
— А у тебя тоже…
— Знакомый хирург предлагал удалить, да я отказался. Зачем резать? Она мне не мешает.
Мелкая и совсем необязательная деталь, скажет читатель и будет несправедлив, потому что через несколько месяцев в жизни Алексея Петровича и Маши и темное пятно, и родинка величиной с лесной орех одновременно исчезнут при обстоятельствах не столько загадочных, сколько чрезвычайных.
Глава девятая
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
Теперь они встречались часто, иногда по нескольку раз в неделю. Один выходной — суббота или воскресенье — был целиком их день. В будни она выкраивала время, чтоб забежать к нему хоть на часок. Это был их «час любви», миг блаженства и счастья. Однажды в такой час Иванов завел разговор о том, как трудно Маше жить на ее более чем скромную зарплату и нищенскую пенсию Ларисы Матвеевны, и деликатно предложил свою помощь хотя бы для Настеньки. Маша хмуро взглянула на него и, отведя глаза в сторону, как бы походя обронила:
— Сначала надо решить статус наших отношений. Кто мы?
— Это решать тебе, — покорно ответил Алексей Петрович. — Ты сделала первый шаг, зная, что я приму его, как дар судьбы. В этом ты не сомневалась. Тебе делать и решающий шаг — сказать, кто мы. Я во всем полагаюсь на тебя и свою судьбу вверяю тебе.
— А если мое решение тебя не устроит, не оправдает твоих ожиданий?
— Я смиренно приму его. Если же случится обратное и ты решишь статус наших отношений в духе великой и святой любви нашей, то я буду безмерно счастлив.
— Ну так слушай мой ответ. Я хочу быть всегда с тобой, на веки вечные связать свою жизнь с твоей. Мне совершенно не важно, будет ли наш союз скреплен брачным свидетельством. А теперь решай ты. У меня ребенок… — напомнила она как бы между прочим, но для нее это был главный вопрос. Он понял и твердо, без колебаний ответил:
— Я за то, чтобы официально оформить наш брак и удочерить Настеньку.
Она согласилась. Дальше надо было решить, где будут жить — переедет ли Маша к Иванову или он на квартиру Зорянкиных. Тут были свои нюансы и некоторые сложности. Их надо было обсудить. Но в это время по телефону позвонил уже знакомый швед — коллекционер изящных искусств. Настойчиво просил о встрече, и даже безотлагательно, поскольку завтра он отбывает на родину. Иванов согласился. Сказал Маше:
— Сейчас я познакомлю тебя со шведом, который купил у меня «Первую любовь». Не возражаешь?
Маша не возражала. Не прошло и часа, как появился заморский гость. Как всегда возбужденный, в приподнятом настроении, немного суетливый, с тщательно выработанными манерами. Сделав комплимент «очаровательной даме», он тут же, не теряя драгоценного времени (время — деньги), перешел к делу. В газете он видел фотографии новых работ господина Иванова, которого считает своим приятелем, и воспылал желанием увидеть эти работы в натуре. В гостиной наметанным, всевидящим глазом он обратил внимание на Машин портрет, отвесив комплимент скульптору и «модели», еще раз повнимательней разглядел уже знакомый ему по прошлой встрече рельеф женского пляжа и попросил показать «Девичьи грезы».
Они прошли в цех, где стояла уже отформованная в гипсе и тонированная под бронзу композиция. Швед хорошо разбирался в искусстве, это был тонкий ценитель прекрасного. Не скрывая своего восторга, он ходил вокруг «Девичьих грез», бросая взгляд то на Машу, то на ее отображение с ромашкой в руке и довольно покачивая головой. И уже обратясь к Иванову, с искренним восхищением сказал:
— Вы — Роден, русский Роден. На Западе так уже не могут. В каком материале вы намерены ее воплотить?
— У меня есть блок белого мрамора, — ответил Иванов.
— Да, в белом мраморе она засверкает первозданной красотой. Здесь столько чувств, души, — сказал гость. Продолговатые блестящие глаза его щурились. — Да, вы умеете одушевлять мертвый камень. Этот шедевр достоин Лувра и любого национального музея… И вашей Третьяковки, — торопливо добавил он после некоторой паузы. — Я вас искренне поздравляю. И мне бы хотелось ваш успех отметить по русскому обычаю.
С этими словами он извлек из «кейса» бутылку французского «Наполеона». Они перешли в гостиную. Маша на правах молодой хозяйки нарезала ломтики сыра и поставила на стол вместе с тремя рюмками. Иванов догадывался: не желание посмотреть его новые работы привело сюда предприимчивого шведа, а нечто другое. И он не ошибся: деловой разговор начался после первой рюмки коньяка. Прежде всего «честный и совестливый» коллекционер признался, что слишком дешево заплатил за «Первую любовь» и теперь решил исправить оплошность скромного скульптора, неискушенного в бизнесе. И тут же выложил на стол пятьсот американских долларов, со словами:
— Это вам за «Первую любовь».
Такой благородный широкий жест удивил Машу, но не Алексея Петровича, который, во-первых, знал, что он тогда продешевил по неопытности, а во-вторых, смотрел на эти дополнительные доллары как на аванс. Но под что? Чего еще от него хочет этот швед? А деловой гость не заставил мучиться над загадкой. Не напрасно ж он упомянул Лувр и национальные музеи. Он сказал, что желает приобрести «Девичьи грезы» для одного очень солидного музея на Западе. Сам он в данном случае выступает в роли посредника. Иванов ответил категоричным «нет!», прибавив при этом:
— Вы же сами считаете, что мои «Грезы» достойны Третьяковской галереи. Пусть так и будет.
— Конечно, я вас понимаю. Но ведь Третьяковка при нынешнем финансовом состоянии России не сможет предложить вам и десятой доли того, что можем предложить мы.
— Например? — вяло, без особого интереса полюбопытствовал Иванов.
— Пятьдесят тысяч долларов.
Швед рассчитывал этой сравнительно солидной суммой сразить Иванова, но Алексей Петрович рассеянно продолжал смотреть мимо гостя, и лишь вежливая улыбка затерялась в его усах. Наконец он спросил:
— А что, сокровища Лувра так низко упали в цене?
— Не только сокровища Лувра, а вся культура в наше время обесценена. Люди признают только материальные наслаждения, — ответил гость, обнажив крупные, неровные, с желтизной зубы. Равнодушную реакцию Иванова на его предложение гость воспринял с суровым недоумением. Он даже опешил и не смог совладать с собой:
— Вы не согласны на пятьдесят тысяч долларов?! Или вы не поняли — не пять, а пятьдесят?! — напористо повторил он, раздувая толстые ноздри и приняв чинную осанистую позу.