Когда он первый раз вернулся в кино, контролерша его не узнала. Проходя во второй раз, он перепутал билеты.
Теперь контролерша его, кажется, узнала, и, хотя в этом не было ничего постыдного, это его почему-то ужасно огорчило. А между тем на этом сеансе его ожидал, приятный сюрприз: его наконец показали в киножурнале.
Пока он по требованию кинооператора соверщал на экране фотогеничные движения над печатными схемами, диктор рассказывал о том, что ударник коммунистического труда цеха транзисторов Георгий Антошин регулярно перевыполняет план, хороший общественник, всегда рад помочь товарищу, учится на заочном факультете Энергетического института только на пятерки и четверки и, сверх всего этого, успевает принимать активное участие в заводской, районной и городской самодеятельности. Антошину бы радоваться, а завтра: вытащить сюда Галку, и пусть она сама посмотрит, какой человек ее любит. Но сейчас, даже такое лестное событие вызвало у Антошина только горестные размышления о том, что вот уж, кажется, чем не примерный рабочий, а комнаты ему все еще никак не соберутся дать, И опять-таки, раз он такой примерный рабочий и даже, в киножурналах говорят, что в нем проглядывают уже черты человека будущего, то почему ему прошлым летом не дали путевки на Кавказское побережье, а бросили, как подачку путевку на ноябрь в подмосковный дом отдыха, где ему уже все давным-давно обрыдло? А какие-то лопухи из заводоуправления как миленькие загорали в Сочи, и Гаграх. И это называется заботой о людях! Плохо, очень плохо!.. И опять-таки эта контролерша. Чего она такого смешного нашла в том, что человек взял билеты сразу на четыре сеанса? Ведь сеансы здесь совсем маленькие, и на каждом сеансе – разные фильмы. И вообще, какое ей дело, на сколько сеансов человек берет билеты? Глаза бы его не видели эту контролершу. И все-таки: не могло быть и речи, чтобы так рано возвращаться домой. Надо было дождаться, пока все Олино семейство будет уже в постелях. Словам, хочешь не хочешь, а приходилось идти на четвертый сеанс. Давно уже Антршин не видел мир в таком мрачном свете. Ему бы поскорее в успокаивающую темноту зрительного зала. Но зал еще проветривался. Надо было минут на пять задержаться в фойе, полупустом по случаю позднего времени, навевавшем тоску и пессимизм. По крайней мере, на Антошина. Он присел в уголочке. Вдалеке, у столика, украшенного, горшком с красной геранью, двое подвыпивших малых нагло и неуклюже приставали к девушке, которая перелистывала старый номер «Огонька». Один коренастый, остроносенькйй, с ярко-голубыми круглыми глазками на рыхлой физиономии цвета ливерной колбасы, второй – долговязый, покрасивей, с нежным розовым лицом и черными тонкими, как дамские брови, усиками над еще более тонкими буроватыми губами.
Остроносый почти сразу отстал и пошел в буфет. А тот, который с усиками, воровато оглянулся по сторонам, быстро отломил веточку герани и попытался всучить девушке. Девушка отшатнулась, пересела на соседний стул и громко, чтобы привлечь внимание других посетителей, сказала: «Оставьте меня, пожалуйста в покое!» Тогда разозленный парень с силой швырнул ей в лицо герань и отвратительно обругал ее, прежде чем Антошин успел прибежать и вмешаться. Девушка плакала, прикрыв лицо развернутым журналом. Антошин схватил негодяя за обе руки и крикнул контролерше, чтобы позвали милиционера. Парень тщетно вырывался из рук Антошина и в бессильной, злобе изрыгал грязные и жалкие оскорбления. Набежало на помошъ Антошину еще несколько человек. Из буфета показался, дожевывая на ходу пирожок, остроносый, но еще издали увидев, что его дружок влип в неприятную историю, вернулся в буфет и тихо проторчал там, пока вновь не открылись двери зрительного зала.
Пришел милиционер и увел усатого в отделение. Сеанс уже давно начался. Антошин, у которого вся злость и разочарование в человечестве ушли на борьбу с усатым, почувствовал себя веселей, поднял валявшуюся на полу веточку герани и не торопясь отправился в зал. Торопиться было не к чему, потому что снова показывали ту программу, с которой он начал, свой столь затянувшийся культпоход. Он сидел довольный и усталый, незаметно для себя даже вздремнул и очнулся от холода: двери во двор были настежь раскрыты, а в зале, кроме него и контролерши, никого уже не было. Сладко позевывая и глядя на будущее вполне оптимистично, Антошин по обледеневшим, изъеденным временем щербатым ступенькам поднялся в темный, хорошо, ему знакомый двор, и тут с ним (ну и невезучий же день!) снова приключилась неприятность. Он, видимо, поскользнулся, грохнулся на землю и с силой ударился боком о что-то ребристое и очень твердое. У него потемнело в глазах. Он заставил себя подняться на ноги, кое-как добрел до лавочки и лёг на нее, чтобы переждать, пока отпустит боль в боку. Лежать было невыразимо приятно. Его вдруг стало клонить ко сну. А кто-то стоял над ним и теребил его за плечо…
Антошин с трудом чуть приподнял голову и увидел, что над ним склонился незнакомый старик в большом пахучем тулупе, какие обычно носят ночные сторожа. У старика было остроносое бородатое лицо, странно напоминавшее чье-тo очень знакомое, но чье, Антошин никак не мог припомнить, да и лень ему было припоминать.
Ему очень хотелось вот так лежать, закрыв глаза, и дремать. Но до того, как он закрыл глаза, Антошин успел удивиться, что с крыши противоположного дома вдруг исчезли антенны… Кажется, раньше их торчало штуки три, нет, четыре… Странно… Двор был пустынен и тих… Лампочка уже больше не горела… Быстро мчалась среди темно-серых, клочкастых и неприветливых туч голубовато-белая и удивительно круглая луна. Может бить, от ее празднично-яркого света стены обоих домов показались Антошину в этот короткий миг не такими облупленными, как раньше. Из нескольких окон брезжил чудной, очень тусклый свет. Робкие оранжевые блики ложились от них на голубой снег, на котором почему-то (ведь только что прошло по нему из «Новостей дня», по крайней мере сртни две народу) всё же не было ни единого следа человеческой ноги, «Сдали напряжение в сети», – попробовал догадаться Антошин, с наслаждением закрыл глаза и тут же забыл, и о следах и о напряжении в сети. Сейчас он мог думать только о сне. Уснуть бы на полчасика, чтобы хоть немного) отпустила эта противная, режущая боль в боку… На худой конец, хоть на несколько минут вздремнуть… Но кто-то настойчиво тряхнул его за плечо. Антошин прикинулся, будто спит. Потом он почувствовал сильный тумак. Черт с ним, с тумаком! Он согласен вынести сколько угодно тумаков, лишь бы не размыкать отяжелевшие веки. Ему казалось, что у него лопнет голова, если он ее хоть на сантиметр, оторвет от приятно холодящей лавки.
– Э-э-эх, деревия! – проворчал кто-то рядом с ним. – Деревня и есть!
«Это, верно, он и угостил меня тумаком, – подумал сквозь нахлынувшую на него дрему Антошин, – сволочь какая!..»
– А ну, вставай, Егор! А то я тебя живо!.. Ишь, нажрался!..
Это тоже было в высшей степени странно: Егором его называл в жизни только один человек – его отец. Но отец погиб на фронте… Надо, – пожалуй, поднатужиться, раскрыть глаза и посмотреть, кто его зовет Егором да еще дерется.
Перед ним стоял все тот же остроносый и бородатый старик с желтовато-серым нездоровым и обрюзгшим лицом. Антошин уже успел забыть о нем, и вот он. Стоит распахнув тулуп, а на улице мороз градусов на двадцать. Под тулупом белеет дворницкий фартук, а на фартуке поблескивает в лунном свете круглая медная бляха.
Антошин превозмог слабость и сел на лавочке.
Старик смотрел на него молча, с презрительным сожалением. Пахло от старика кислой овчиной и махоркой.
– Чего вы деретесь? – пробормотал Антошин и качнулся, не в силах сохранить равновесие. Его, видно, здорово разморило. – Хулиганство какое!
– А вот я тебе как дам в рыло! – пообещал старик и тут же привел в исполнение свою угрозу.
Антошин покорно рухнул мимо скамейки прямо на землю. Земля была мерзлая, очень твердая, снегу выпало еще слишком мало, чтобы смягчить удар при падении. Получилось очень больно.