Вот тогда-то, когда выносил горшки из комнаты больного, и позже, когда следил за тем, как профессор, наконец, спускает отощалые ноги на пол, Фриц и был описан в письме критика Фридриха Шлегеля. Шлегель писал старшему и куда более успешному брату своему, Августу Вильгельму, профессору литературы и эстетики. Он, торжествуя, спешил попотчевать брата диковинкой, до которой у того пока руки не дошли.
«Судьба меня свела с одним молодым человеком, из которого может получиться многое, и тотчас же он со мною изъяснился, пламенно — так пламенно, что не могу тебе и передать. Он худ и строен, речь его в увлечении прекрасна. Говорит он втрое больше и втрое же быстрей, чем все мы прочие. В самый первый вечер он меня уверил, что золотой век воротится и что в мире решительно нет зла. Не знаю, все ли придерживается он прежнего сужденья. Его фамилия фон Харденберг».
9. Случай из студенческой жизни
— Этого я не забуду, — говорил Фриц, вспоминая то раннее майское утро под конец первого своего года в Йене. Тетушка Иоганна умерла воспаленьем легких, злой весенний ветер ее унес, пощадив однако профессора Шиллера, и Фриц теперь жил на Шустер гассе (нумер четвертый, второй этаж), деля съемную квартиру с дальним родственником, но куда он подевался, этот родственник, когда Фрица разбудили, выволочив голышом из постели?
— Он вместе со всеми в студенческой тюрьме, — отвечал пришедший — не друг, кажется, не знакомый даже. — Вы все шли вчера вечером…
— Прекрасно, но в таком случае, отчего же я не с ними вместе, в «Черной дыре»?
— Дорогу лучше помнили, вот вас и не зацапали. Но теперь вам следует идти со мною, вы нужны.
Фриц широко открыл глаза.
— Вы Дитхельм. Студент-медик.
— Нет, моя фамилия Дитмалер. Вставайте, надевайте сорочку, куртку.
— Я вас видел на лекциях у профессора Фихте, — вспомнил Фриц, хватаясь за кувшин с водой. — Вы еще песнь сочинили: начинается «В краю далеком дева…»
— Я люблю музыку. Поторопитесь, дело не терпит отлагательства.
Йена залегла в голой лощине, откуда не выбраться иначе, как упорно взбираясь в гору. Было всего четыре часа, но, шагая к Galgenberg[13], они чуяли, как весь душный городишко уже дымится на ранней утренней жаре. Еще не рассвело, но небо уже утончалось и поднималось в безоблачную бледность утра. Фриц понемногу вспоминал. Вчера случилась ссора, что ли, не то жаркий спор — из-за чего? — все улетучилось. Но если затеялась дуэль, сама грозящая тюрьмою, то нужен доктор, а раз почтенного доктора на такое не залучишь, значит, студент-медик.
— Я секундант? — догадался Фриц.
— Да.
Секундант в йенской дуэли призван был решать неразрешимую задачку. Студенческий кинжал, der Schläger, был с треугольным, но скругленным острием, и рана засчитывалась только треугольная, глубокая, и не иначе.
— Кто кого вызвал? — спросил Фриц.
— Иосиф Бек. Прислал письмо: у него картель, с кем, из-за чего — ни слова. Только место, время.
— Но я его не знаю.
— У вас комнаты были рядом.
— Я рад, что у него такой верный друг.
Они поднялись над туманом, вокруг просыхала уже роса, прошли калиткой в поле, с которого сейчас сбирали молодую репу. Двое студентов, мотая подолами рубах, наскакивали друг на друга — яростно и неумело, на буро-желтой, отверделой, перепаханной земле.
— Они начали без нас, — крикнул Дитмалер. — Бежим!
Кинулись через поле, но тут один дуэлист вдруг побежал через калитку, прочь, в другую сторону. Противник постоял немного, выронил свой Schläger и рухнул — правая рука — вся в крови, и хорошо бы не отсечена.
— Нет, два пальца только, — Дитмалер бросился на землю, на сорняки и грубую траву. Он подобрал эти пальцы, красные, мокрые, как ободранные, от одного пальца — один сустав, другой — с золотым перстнем.
— В рот суньте, — сказал он Фрицу. — Если в них сохранить тепло, я, может быть, как вернемся, сумею их пришить.
Такое не забудешь — держать во рту полтора пальца и этот перстень, тяжелый, гладкий на язык.
— Вся Природа едина, — уговаривал себя Фриц.
И вместе с тем (не дожидаясь указаний Дитмалера, у самого хватило здравого смысла) он покрепче сжал бормочущего, плачущего Иосифа Бека за правое предплечье, чтоб не взбухали вены. А небо вдруг, все разом, сплошь, налилось сияньем с одного зубчатого края горизонта до другого, и высоко взметнулись жаворонки. На соседний луг прокрадывались зайцы, подкормиться.
— Поскольку большой палец сохранен, рука еще сослужит службу, — рассуждал Дитмалер. Фриц давился собственной слюной, смешанной с землей и кровью, и думал: «Для медика все это занимательно. Но мне, философу, от этого не легче».