— И сколько же ей лет?
17. Каково значенье?
Гауль был теперь пристроен под боком, на конюшне Юстов, и Фриц мог сопровождать крайзамтманна в его разъездах. Ему полагалось исполнять роль секретаря и набираться деловых навыков, как велел отец.
Пусть и в пристойном платье, приобретенном у старьевщика, выглядел Фриц не очень авантажно, на секретаря нисколько не похож, да и Гауль хоть кого мог испугать. Однако крайзамтманн, увидавши Фрица, сразу к нему прикипел душой[21]. Единственная предосторожность, какую счел он необходимой перед тем, как отправиться вместе по делам, была — спросить у молодого человека, так же ли он относится, как Юст однажды его понял, к следствиям событий во Франции?
— Революция во Франции не произвела того эффекта, на какой была надежда, — так он подступился к Фрицу. — Она не привела к золотому веку.
— Нет, там из нее бойню сделали, это уж определенно, — сказал Фриц. — Однако дух революции, какой с самого начала мы в ней почуяли, должен сохраниться здесь, в Германии. Он претворится в мир воображенья, им станут управлять поэты.
— Сдается мне, — сказал крайзамтманн, — что, когда ты займешься делом, лучше бы тебе распрощаться с этой твоей политикой.
— Политика нам вовсе не нужна. Так, по крайней мере, учили меня у братьев в Нойдитендорфе. Государство должно быть единою семьей, где все связаны любовью.
— Не очень-то на Пруссию похоже, — рассудил крайзамтманн.
Фрайхерру Харденбергу он писал, что отношения между ним, крайзамтманном, и молодым фрайхерром, вверенным его заботам, складываются как нельзя успешней. Фридрих выказывает прилежание примерное. Кто мог предполагать, что он, поэт, станет, не щадя трудов, себя готовя к деловому поприщу, переделывать одну работу по два и по три раза, выискивать различия и сходства слов в газетных деловых статьях, поверяя, точно ли он их понял, и все это с тем же усердием, с каким читает он свою поэзию, науку и философию. «Ваш сын, конечно, обучается на редкость быстро, быстрее вдвое любого другого смертного. И, любопытнейшая вещь, притом, что я призван наставлять его, — сообщалось далее в письме, — и в самом деле наставляю, он учит меня даже большему, обращая мое внимание к предметам, о каких я прежде не задумывался, и благодаря ему я расстаюсь со стариковскими своими предрассудками. Он мне советовал прочесть ‘Робинзона Крузо’ и ‘Вильгельма Мейстера’. Я от него не скрыл, что до сей поры к чтению изящной словесности не имел охоты».
«Что это за предметы, — фрайхерр писал в ответ, — о каких вы прежде не задумывались? Будьте так великодушны, представьте мне пример».
Юст отвечал, что Фриц Харденберг с ним говорил о сказке, какую откопал, насколько мог припомнить Юст, в трудах голландского философа Франца Гемстергейса[22], — что-то такое о всеобщем языке, о времени, когда растения, и звезды, и камни говорили так же, как и животные, и люди. Например: солнце с камнем сообщается, его обогревая. Некогда мы знали слова этого языка, и непременно снова их узнаем, ибо история вечно повторяется… — на что я сказал ему, что все возможно, ежели Господь попустит.
Фрайхерр отвечал, что сын обойдется и своим родным языком, другого никакого отнюдь не требуется для исправления должности инспектора соляных копей.
Дороги часто по зиме делались непроезжи-непрохожи, а потому Селестин Юст спешил до той поры как можно больше ездить со своим секретарем на испытании.
— Я тут еще кое-что написал, хотел бы вам почитать, потом времени не будет, — сказал Фриц Каролине. — Пока вы не услышали, это будто и не писано.
— Так это поэзия?
— Поэзия, да, но не стихи.
— Значит, это повесть? — спросила Каролина, страшась нового явленья фихтовых триад.
— Начало повести.
— Ну хорошо, мы подождем, когда моя тетушка Рахель вернется от вечерни.
— Нет, это только для вас одной.
«Отец и мать лежали уже в постелях, спали, стенные часы мерно отбивали время, ветер свистал и тряс оконницу. Спальня вдруг озарялась, когда месяц туда заглядывал. Молодой человек лежал без сна в постели, он чужестранца вспоминал, его рассказы. „Нет, не мысль о сокровище во мне пробудила такое странное томление, — говорил он сам себе, — никогда не стремился я к богатству, но желание увидеть голубой цветок меня томит. Он непрестанно у меня на сердце, я не могу вообразить, не могу помыслить ни о чем другом. Никогда я ничего такого не испытывал. До сих пор я будто спал, или будто сон перенес меня в иной какой-то мир. О столь безумной страсти к цветку там и не слыхивали. Но откуда он явился, чужестранец? Никто из нас еще не видывал такого человека. Но отчего, не знаю, одного меня так захватило и не отпускает то, что он нам поведал. Остальные все слушали то же, что и я, и никого это не занимало“»[23].
22
Франц Гемстергейс (1721–1790) — голландский философ, представитель мистически-поэтического неоплатонизма.
23
Так начинается первая глава неоконченного романа Новалиса о голубом цветке «Генрих фон Офтердинген», при жизни автора не опубликованного. Первая его часть вышла только в 1802 г.