— Юстик, со мной случилось что-то.
Он болен, да, ах, как она этого всегда боялась.
— Что такое, скорее говорите.
— Юстик, люди скажут, верно, что мы совсем недавно друг друга знаем, но ваша дружба — я не могу передать, — даже когда я далеко, я вас так живо помню, вы будто всё со мною рядом — мы как две пары часов, поставленных на одно и то же время, и когда мы снова видимся — как не бывало промежутка, мы снова бьем согласно.
Она подумала:
«А я-то, я — так и не могла придумать, что ему сказать, когда он прочитал мне начало своего ‘Голубого цветка’. Слава Богу, он не помнит».
— Я влюбился, Юстик.
— Но ведь не в Грюнингене!
И все у нее похолодело, оборвалось внутри. Фриц недоумевал:
— Но вы же хорошо знакомы с этим семейством. Герр Рокентин встретил вашего дядюшку, как самого старого друга.
— Разумеется, я хорошо их знаю. Но ведь теперь старших дочек дома ни одной, только Софхен.
Подсчеты эти она произвела тотчас же, как узнала, что дядюшка его тащит за собою в Грюнинген.
Фриц посмотрел на нее долгим взглядом.
— Софи — любовь моей души.
— Но, Харденберг, ей же еще нет и… — она пыталась совладать с собой. — И она хохочет!
Он сказал:
— Юстик, до сих пор вы понимали всё, вы всё слушали. Но, верно, мне не следовало спрашивать с вас чересчур много. Есть одна вещь, я вижу, и вещь самая важная, к несчастью, которой вы не можете понять, — свойства страсти между мужчиной и женщиной.
Каролина сама не могла объяснить, ни тогда, ни после, отчего она тут не могла смолчать. Не то вмешалась суетность — а суетность грешна, — не то холодный страх навеки утратить его доверенность.
— Не всем дано говорить о своих страданьях, — она сказала, — кто-то и разлучен с тем единственным, кого любит, а принужден молчать.
Это не была ложь. Себя она не называла. Но бурный отклик Фрица, но его горячее сочувствие больно ее уязвили. Что за могучая сила говорила ее голосом и сказала ему то, что, в конце концов, было ложь — и задумано, как ложь? Покуда милый Фриц продолжал нежно, но безудержно изливаться о препонах к счастью (он, разумеется, более ни о чем ее не спросит, нет, то, что она доверила ему, свято) — о препонах, какие еще теснее их связали, — она все больше понимала, что они сотворили — сообща, из ничего — новое и вовсе нежеланное созданье. И вот теперь их стало четверо: поэт, страстножеланная Софи, визжащая от хохота, сама она, невзрачная племянница-экономка, и вот еще — ее далекий, тайный, несбыточный возлюбленный, конечно, честный мелкий служащий, скорей всего, за тридцать, Каролина все живей его воображала — в скромном сюртучке из ноской ткани, почти наверное женатый человек, а то, кто знает, пастор. Как живой — вот только руку протяни и тронь. А ведь родился целиком из раны, какую Харденберг нанес ей, объявив, что она ничего не смыслит в свойствах страсти.
— Слова даны нам для того, чтобы понимать друг друга, пусть и не вполне, — Фриц все никак не мог уняться.
— И стихи писать.
— Да, да, конечно, Юстик, но нельзя требовать от языка слишком много. Язык сам себе цель — он не ключ к чему-то еще высшему. Язык говорит оттого, что говорить для него радость, и ничего другого он не может.
— Глядишь, с него и чушь слетит, — возразила Каролина.
— И что же? Чушь — другой язык, только и всего.
21. Снег
Однако на поверку оказалось, что придется Фрицу провести Рождество в Вайсенфельсе. Сидония писала, что не только Бернард очень опечалится, если он не приедет, но ему вдобавок нужно повидать новенького братика. В тепле просторной, перинной, под старинным балдахином, постели Вайсенфельса Природа не скупилась на дары, и в прошлый год зачата была и родилась Амелия, а в нынешний — Кристоф. Бернард принял известие прохладно.
— Их теперь двое еще меньше меня, теперь мне трудно будет к себе привлекать особенное внимание.
— Но ты ведь любишь маленького Кристофа, — терпеливо улещивала его Сидония, — и ты, Бернард, пока сам еще ребенок, а детство льготный срок.
— Откровенно сказать, я ненавижу маленького Кристофа. Когда же Фриц приедет? Он хоть в сочельник будет?
В Теннштедте Каролина и Рахель вместе присматривали за тем, чтобы капусту зарывали в песок на погребе, чтобы картошки зарывали в землю на дворе. Излишки съестного помещали в шкафу прямо на кухне — бедных оделять, вместе с двойною порциею шнапса, в каждом забористом глотке таившего жгучую память о лете.