Не зная, сколько еще продлится чтение, обе сидели молча, с работой на коленях. Софи была бледна, рот — бледно-розов. Так тонко рознился цвет этого лица и приоткрытых, нежных, свежих, пухлых, бледных губ. Будто ничто в лице покуда не достигло истинного цвета, полной силы — кроме этих темных ее волос.
Мандельсло слушала очень внимательно и наконец проговорила:
— Но это начало только. Чем кончится история?
— Хотел бы я, чтобы вы мне сказали, — ответил Фриц.
— Покуда это сказка для детей.
— Ой, да, похоже, — вскрикнула Софи.
— Отчего, думаете вы, молодой человек заснуть не может? — спрашивал он жадно. — Из-за луны? Из-за того, что тикают часы?
— Нет, он не спит не оттого. Он оттого и замечает часы, что он не спит.
— Да, правда, — сказала Мандельсло.
— И он спал бы крепким сном, ежели бы чужестранец ему не рассказал про голубой цветок?
— Да что ему в этом цветке? — удивлялась Софи. — Он, кажется, не женщина, он не садовник.
— Ах, но цветок-то голубой, а ничего подобного он никогда не видел, — догадывалась Мандельсло. — Я понимаю, лен, ну да, льняное семя, да, и васильки, и незабудки, но кто же их не видел, они и так глаза всем намозолили и вовсе к делу не идут, а голубой цветок — совсем-совсем другое.
— Ой, Харденберг, а как он называется, этот ваш цветок? — спросила Софи.
— Он знал когда-то, — сказал Фриц задумчиво. — Ему назвали имя, а он и позабыл. Он жизнь готов отдать за то, чтоб вспомнить.
— Он спать не может потому, что он один, — сказала Мандельсло.
— Да в доме-то людей полно, — сказала Софи.
— Он в комнате один. Нет милой головы на подушке рядом.
— А вы? Вы с этим согласны? — Фриц повернулся к Софи.
— Конечно, я бы хотела знать, чем дело кончилось… — проговорила она с сомненьем.
Фриц сказал:
— Если рассказ начался с вывода, он должен кончиться расследованием.
Книг у Софи немного было. Были гимны, Евангелие, и обвязанный лентой лист бумаги с перечнем кличек всех собак, каких держало когда-либо семейство, хоть многих так давно не было на свете, что помнить их не могла Софи. К этому она теперь прибавила вводную главу истории о голубом цветке. Список сделан был рукою Каролины Юст, она перебеляла все для Фрица.
«Софхен любит слушать истории, — Фриц записал в своем блокноте. — Она не хочет, чтобы ее обременяла моя любовь. Моя любовь ее часто тяготит. Она больше заботится о других, и о чувствах их больше, нежели о своих собственных. Но она холодна и холодна, вся холодна насквозь».
— Что я написал о ней, лишено смысла, — говорил он Мандельсло. — Одно с другим не вяжется. И я вас хочу просить, не опишете ли вы ее такою, какою знаете всю ее жизнь — портрет Софи, какою видит ее сестра.
— Невозможно! — ответила Мандельсло.
— Я слишком многого у вас прошу?
— Слишком-слишком-слишком многого.
— И вы никогда не вели дневника? — он спросил.
— Ну и вела бы? Вот вы, к примеру, дневник ведете, а можете вы описать брата своего Эразма?
— Брат сам себя опишет, — сказал Фриц. Он исстрадался. В этом доме не нашлось хотя бы сносного портрета Софхен: что толку от скверной миниатюры, на которой глаза выпучены, как крыжовины, или — как глаза у Фихте. На одни только волосы, смело опадавшие на белизну муслина, и стоило смотреть. Над миниатюрой этой все семейство хохотало до упаду, и громче всех Софи.
Фриц спросил у хаузхерра, не может ли он найти художника-портретиста с тем, чтобы тот за его, Фрица, счет, изобразил Софи такою, какова она на самом деле. В замке ему придется пробыть несколько дней, наброски сделать, а уж дописывать он будет в мастерской.
— Боюсь, как бы портрет этот за мой счет не оказался писан, — в ту ночь говорил Рокентин жене. — Едва ли Харденберг сейчас хоть что-то зарабатывает.