Хофманн ждал потерянно в прихожей все с теми же пожитками: ранец, чемодан, кисти, папки, — но Рокентин с истинной любезностью с ним распрощался.
— Сожалею, что вы не могли сделать большего, Herr Maler. Вы позволите, однако, вам возместить потерянное время, я надеюсь.
— Нет-нет, у меня уговор был с Харденбергом, с ним я и объяснюсь. Так или иначе, — он прибавил твердо, — вы только не подумайте, что я совсем без средств.
Рокентин укрепился в убеждении, что эти художники совсем не так просты, и ему заметно полегчало.
— Искренне сожалею, что вы все время были наверху. Но вам туда доставляли все что нужно, а? Вас не морили голодом?
— Я пользовался примерным гостеприимством, — успокоил его Хофманн. — Я желаю мастеру Георгу скорейшего выздоровления.
Георг вскоре совсем оправился, но бушевал из-за того, что, покуда он лежал, конюший задал Ханзелю добрую порку и собирался вдобавок его уволить. Против решений конюшего никто возражать не смел, всех менее хаузхерр.
— Нет правды в этом доме! — бушевал Георг. — Художник этот совсем не смог сестру нарисовать, а перед ним расшаркивались. Ну а Ханзель — он делал только то, что ему было велено!
— Кто ему велел лестницу-то из рук выпустить, — возразил хаузхерр.
Путь Хофманна обратно в Дрезден лежал через Вайсенфельс. Обыкновенно он на спиртное не налегал, но сейчас душа его просила ободренья, а потому, когда остановился дилижанс, он вышел, зашел в «Дикаря» и там — увидел Фрица.
Вот уж некстати, подумал он, но ведь когда-то нужно и объясниться. Фриц распростер объятья:
— A-а, художник-портретист!
— Я зашел сюда, полагая, что ежели вы в Вайсенфельсе, то у себя дома, а о встрече с вами и не помышлял.
— Зачем глядеть так мрачно, Хофманн. Я уже получил известие, от самой Софи, о том, что вы не кончили портрета, и даже его не начинали. Спросить шнапса?
— Нет-нет, стакан простого пива, раз вы так добры, — крепкого Хофманн в рот не брал, боясь пойти по той дорожке, которая сгубила его родителя.
— Ну, хорошо, итак, поговорим. Вы, разумеется, сделали наброски?
— Сделал, да, и они ваши, ежели пожелаете, но я ими недоволен.
— Да, понимаю, нелегко нарисовать мою Софи. Но — знаете ли вы гравюру с автопортрета Рафаэля в третьем томе Лафатеровой «Физиогномики»?
— Знаю, да.
— Не кажется ли вам, что Рафаэль там — вылитая моя Софи?
— Не кажется, — ответил Хофманн. — Кроме глаз, в обоих случаях темных, сходства очень мало, — он понемногу успокаивался, прихлебывая кошмарное Einfaches[45], больше всего похожее на воду, в которой были сварены бобы. — Надеюсь, Харденберг, вы не сомневаетесь в моем уменье. Восемь лет я учился в Дрездене, прежде чем меня только допустили в класс живой натуры. Но от фройлейн фон Кюн я потерпел поражение, это правда. Сначала меня занимала обстановка — фон, — но очень скоро я оставил всякое попечение о фоне. Любезнейшая фройлейн меня поставила в тупик.
— Чутье художника никогда его не обманет, — сказал Фриц. — Оно верно всегда, затем что искусство и природа следуют одним законам.
— Да-да. Чистое ощущение не может быть в противоречии с природой. Никогда!
— Я и сам не совсем понимаю Софхен, — продолжал Фриц. — Потому-то мне и понадобился хороший ее портрет. Но, быть может, нам не следовало ожидать от вас…
— Ах, да я сразу разглядел, что она такое, — перебил Хофманн неучтиво. — Приличная, добродушная саксонская девочка, во цвете своих тринадцати лет, в более грубом отсвете тринадцати зим. — Он отметал все возражения, какие Фрицу удавалось вставить, он даже их не слушал, было не до них, так жадно он хотел растолковать свое. — Харденберг, в любом созданье, живое ли оно или то, что обыкновенно называем мы неодушевленным, есть порыв к сообщению, есть, есть, даже и среди существ совсем немых. Ставится некий вопрос, особенный вопрос у каждого созданья, хотя почти никто не может его облечь в слова, даже и владея даром речи. Вопрос этот раздается непрестанно, почти всегда едва заметно, почти неслышно, как издалёка — как колокол церковный из-за пажитей и нив. Всего лучше для художника, однажды глянув, тотчас сомкнуть глаза, замкнуть свой взор и слух, физический, но не духовный, чтобы отчетливей услышать этот вопрос. Вы вслушивались в него, Харденберг, не отпирайтесь, в этот вопрос фройлейн Софи, и вы старались его расслышать, хоть, полагаю, она сама не знает, что это такое.
— Я пытаюсь понять вас, — сказал Фриц.
Хофманн приставил руку к уху — очень странный жест для человека столь молодого.
— Я не слышу ее вопроса — и я не могу ее писать.