«Жил-был один честный купец, — она рассказывала, — и у купца у этого никогда не болело ничего, не то, что у нас с вами. От роду у него не болело ничего, и так дожил он до сорока пяти, и, когда заболел, совсем не догадался, звать доктора и не подумал, и вот однажды ночью слышит он: отворяется дверь, — сел купец на постели и видит в ярком лунном свете кто-то незнакомый входит в комнату, а это — Смерть».
Софи не могла понять, в чем суть истории.
— Вот повезло ему, да, Фрике?
— Ничуть не повезло. Боль для него могла бы стать остереженьем, он понял бы, что болен, а так — остереженья никакого не было.
— Не надо нам остережений, — галдели дети, — без них хватает непонятного.
— Но у того купца не осталось времени обдумать свою жизнь, покаяться.
— Каются одни старухи да говнюки! — орал Георг.
— Ты, Георг, несносен, — сказала Фридерике. — Тебя пороть бы надо в школе.
— Меня порют в школе, — сказал Георг.
Хофрат прописал: прикладывать к больному боку Софи припарки на льняном семени, и они были такие горячие, так жгли, эти припарки, что на коже оставался невытравимый след. Льняное семя пахло сквозным лесом, грузными мебелями, тяжелыми смазными сапогами ночного сторожа, — их бесперебойно поставляет муниципалитет, ведь сторож обходит улицы во всякую погоду, — еловой свежестью, сосной. Так ли, иначе ли, Софи понемногу полегчало.
«Liebster bester Freund[50], — писал Фрицу Рокентин, — каково поживаешь? Здесь у нас все идет опять по-старому. Софхен пляшет, скачет и поет, требует, чтобы ее везли на ярмарку в Гройсен, ест за обе щеки, спит, как сурок, держится прямо, как сосна, забросила отвары и лекарства, принимает ванну дважды в день здоровья ради и чувствует себя, как рыба в воде».
«Порой хотелось бы мне быть таким вот хаузхерром, — писал Фриц Карлу из Теннштедта, — всё ему трын-трава, однако ж то, что на сей раз он сообщает, есть истинная правда. Моя милая, моя бесценная Философия не спала ночей, горела в лихорадке, два раза у ней шла горлом кровь, она шелохнуться не могла от слабости. И этот хофрат — возможно, кстати, он дурак — подозревал воспаленье печени. А теперь — с двадцатого ноября — нам сообщают, да мы и собственными глазами можем убедиться, что всякая опасность миновала».
Он просил Карла прислать с надежным человеком две сотни устерсов — этих прямо в Грюнинген, для ублажения болящей, — а в Теннштедт, самому Фрицу, зимние штаны, его шерстяные чулки, его santés (теплые шарфы под камзол), материю для зеленой куртки, белый кашемир на камзол и штаны, и шляпу, и не одолжит ли его Карл своими золотыми эполетами. Он объяснит потом, зачем ему все это занадобилось, и он приедет в Вайсенфельс и там пробудет, пока der Alte[51] гуляет со старыми друзьями в Дрездене на ярмарке, как водится у них раз в году.
38. Каролина в Грюнингене
Странно — в Теннштедте была своя ярмарка, и даже, как водится, со своею особинкой — Kesselfleisch[52]: свиные уши, пятачки, обрезки сала со свиной шеи варятся в шнапсе, приправленном перечною мятой. Над большими железными котлами витает дух хлева, дух перечной мяты. Есть и музыка, с позволения сказать, и торговцы из окружных деревень выходят из рядов, и в пляс — ради сугрева. Каролина давно привыкла ходить на эту ярмарку, сначала ходила с дядей, потом уж с дядей и его женой, и на этот год опять туда отправилась.
— Эх, молодая еще, и всем взяла, да жаль суженого нет, свиным пятачком ее попотчевать!
Дядюшка сказал:
— Тебе бы не мешало, кстати, в замок Грюнинген понаведаться, поздравить их с выздоровленьем дочери. И почему ты на той неделе со мною не поехала, когда мне пришлось по делу быть у Рокентина?
Каролина никогда не спрашивала и сейчас не спросила, что думает дядя о Харденберговой помолвке — ведь он о ней, давно, конечно, знал, — и как он относится к тому, что фрайхерра держат в неведенье так долго. Ему и самому, она не сомневалась, неприятно таиться от старого приятеля, тем более фрайхерр ему доверился, поручил пригляд за старшим сыном. Но она не сомневалась и в том, что дядюшка, как большинство мужчин, считал лишь то, что облечено в слова — и лучше в слова написанные, — достойным своего вниманья.
Для посещенья Рокентинов крайзамтманн нанял коня, рессорную двуколку. Остановились в Гебезее, где господский дом принадлежал семейству Олдерхаузен — семейству, то есть давно почившей первой супруги фрайхерра. «Теперь имение в упадке. Н-да, не повезло».