— Воронье пугало, — прошелестела Луиза Брахманн. — Господи, спаси, как на ярмарку явились, в работники наниматься.
Фрайхерр приветствовал гостей с безукоризненной любезностью, подал знак Готфриду, тот взялся зажигать погашенные свечи. Антон посреди фразы прервал игру, сложил руки.
Где нареченная? — с жалостью и любопытством шептались пожилые гости. — Небось, расслабленная, на руках внесут.
Но Софи — в сопровожденье преспокойной Мандельсло — чуть не вбежала в залу, нетерпение само, бледна, да, правда, но зато жива, бодра, порывиста и, сразу видно, что готова веселиться. И вся в шелках — китайских, что ли, — откуда еще их ввозят, такие узорные шелка? И волосы все забраны под белую шапочку, нареченной как раз подстать. В руке — белая, одна-единственная роза.
— Харденберх?
Да здесь он, здесь.
— А они говорили, чтобы я не ехала.
На том и кончиться бы выступлению Антона, но Мандельсло, едва ступивши за порог, сообразила что к чему, высмотрела фрайфрау, подсела к ней и ее уговорила, что всем необходимо дослушать музыку до самого конца. С переднего ряда вставали, освобождали места для вновь прибывших. Антон кивал, потом исполнил кое-какие гимны братьев из Цинцендорфа, потом потешил публику ариями из Singspiele[65], а потом… что это он сыграл потом?.. такая пиеска дивная, я ее и не знала, неужто Антон сам сочинил на случай?
Никто ее не знал, все прикрывали глаза блаженно.
В заключение Антон сыграл «Каприччио на отъезд возлюбленного брата», сочинение Иоганна Себастьяна Баха. Все вздыхали из глубины души.
Но кое-кто с нетерпением ждал ужина, предвкушая обмен кольцами, после чего папаша будущего жениха объявит, что собрался отдать за сыном по части мебелей, перин, и прочая, и прочая и, может быть, укажет все по списку. Но не таков был обычай Харденбергов. Фрайхерр только встал, на несколько мгновений отсрочивая неизбежное жеванье и питье, сказал, что счастлив сам и счастлива жена их всех приветствовать, и попросил вместе с ним вознести короткую молитву.
Еще предполагалось, что танцев после ужина, по причине недавней болезни фройлейн Софи, не будет. Но Софи молила, чтобы играли музыканты.
Мандельсло ей напомнила, что доктор Эбхард, довольный, кажется, что может наконец сказать хоть что-то определенное, запретил танцы наотрез.
— Жалко, его здесь нет, — крикнула Софи. — Уж я бы его закружила в вальсе, да у него бы все мозги вскипели.
Она сидела между своею матерью и фрайфрау, матерью Харденберга. Фрау Рокентин, как почти всегда, улыбалась. Ах, хорошо бы Антон еще сыграл, повторил бы ту пиеску, которую исполнил под конец, ведь помнила, ведь знала, и жаль, что малыша с собою не взяли. А мужний громкий голос — что ж, и первый муж был невозможно шумный, на это вниманье обращать, — что на шум ветра в поле.
Фрайфрау меж тем одна боролась с демоном робости. Единственная рюмочка арака мало ей помогла. В глубине души — но это, кажется, грех в помыслах — внешность будущей невестки сильно ее разочаровала. Софи, конечно, не лишена милой, веселой живости, но это живость ребенка. Не потому ли, что сама всегда была невзрачна, но фрайфрау придавала особенное значенье рослости, вальяжности, царственной красе. Может, девочке бы лучше выпустить волоса из-под шапчонки этой. Фриц говорил, они у нее темные.
Поскольку его суженой запретили танцевать, Фриц по очереди выводил знатных лиц Вайсенфельса, чтобы ей представить, в их числе кое-кого и помоложе, собственных друзей. «Счастлив представить вас фройлейн фон Кюн, которая мне оказала честь… Это Софи, моя истинная Философия… Это Софи, мой ангел-хранитель на всех путях моих…»
— Ах, да не слушайте вы его, — отвечала она на поздравленья. И удерживалась, как бы не притопнуть ножкой. Музыка входила в душу, все тело проницала: Софи себя чувствовала, как бутылка содовой. Наконец-то щеки у нее чуть-чуть порозовели.
— Не слушайте вы его… когда он говорит такое, я хохочу.
И принималась хохотать.
В целом, Софи произвела хорошее впечатление. Конечно, вовсе не такой жены можно бы ожидать для Харденберга. Но она была безыскусственная, и это нравилось. Природа всегда нравится.
«Интересно, а сколько денег за ней дают?» — спрашивали друг у друга.
Георг, задыхаясь в первом своем высоком воротнике и брыжах, намеревался присоединиться к танцующим, как только можно будет, но решил, что недостаточно подкрепился для этого за ужином. Внизу, в сумраке столовой, где еще не убрали, он наткнулся на мальчика, года на два его моложе, с видом (противным, по мнению Георга) истинного ангела. Георг молча лакомился пирогом с голубятиной, сжимая левый кулак в кармане, готовясь, если дело дойдет до «кто кого», как следует ангела вздуть. Вслух он сказал: