— Ты как считаешь, моя сестра Софи хорошенькая?
— Так ты Георг фон Кюн? — спросил ангел.
— А тебе что за дело.
— Ты не наелся?
— Да у нас дома каждый день больше еды, чем… но я тебя спрашиваю, считаешь ты мою сестру Софи, которая выходит за твоего брата Фрица, хорошенькой?
— На этот вопрос я не могу тебе ответить. Не знаю я, хорошенькая она или нет. Не дорос еще до того, чтобы судить о таких вещах. Но она, по-моему, больная.
Георг, жадно уплетавший тесто, растерялся.
— Ах, да в доме вечно кто-нибудь болеет.
Бернард спросил:
— А мой брат Антон, по-твоему, хорошо играл на рояле?
— Гимны?
— Там не только гимны были.
— Да, он хорошо играл, — снизошел Георг. — А ты куда теперь?
— Пойду, погуляю в темноте по-над рекой. Такое влияние на меня оказывает музыка.
Георг выпил рюмку бренди, с возможной точностью воспроизводя повадку отчима, и, пошатываясь, отправился наверх, танцевать.
Мандельсло, как ни трудно это себе представить, прекрасно танцевала, лучше всех в этой зале. Но мужа с нею не было, сестра больна, и она решила нынче не танцевать, ни даже с Георгом, которого с год тому назад с великим трудом обучила кое-каким па.
— И не просите! — сказала она подступавшемуся к ней доверчиво Эразму.
— Я не прошу вас со мною танцевать, знаю, я недостоин этой чести. Я хочу просить вас о помощи.
— Чего же вам угодно?
Эразм сказал:
— Прядку волос Софи.
Мандельсло медленно к нему повернула голову, в него вгляделась.
— И вы тоже?
— Совсем немножечко волос, я положу их в свой бумажник, буду носить у сердца… Знаете, я сперва ее не понимал, но вдруг так ясно стало, отчего брат велел выгравировать эти слова «Софи, будь моим ангелом-хранителем» внутри своего перстня…
— И вы тоже? — повторила Мандельсло.
— Прядку, на память, не так уж это много, не бог знает какая просьба… Я сперва хотел просить Каролину Юст, чтобы переговорила с Софи, но вы, конечно, больше подходите для этой цели. Вы перед ней замолвите словечко?
— Нет, — сказала Мандельсло. — Вам нужно, сами у ней и просите.
Эразм осторожно выбрал время. Не выбирает ли за нас всегда кто-то наше время? Скрипки в музыкальной комнате грянули Schottische[66], а он не понимал уже, что это такое, что играют — удивительное чувство. Сам он сейчас принадлежал как будто сразу двум мирам, и один был для него совсем неважен.
Он подошел очень близко к ее стулу, к ее маленькому телу, и на него повеяло болезнью. Она подняла к нему блестящий взгляд.
— Вы со мною во весь вечер двумя словечками не обмолвились, Эразм.
— Я все решаюсь, как бы сказать то, что я хочу, — он запинался, он еле выговаривал слова — конечно, он просит всего лишь прядку, маленькую прядку, не локон, который Фриц ему показывал весной, который заплетут и спрячут в фермуаре, ну, или в корпусе часов… — в корпусе часов, — он повторил, — нет-нет, конечно, то совсем другое дело…
Софи расхохоталась. Она чуть не целый вечер хохотала, правда, но все не с таким восторгом, как сейчас.
Эразм, убитый, пятясь, наткнулся на Мандельсло.
— Боже правый, но вы же у нее не попросили, нет!
— Я вас не понял, — еле выговорил Эразм. — Вы сказали… я вас считал открытой и прямой…
— И вы думали, она сейчас шапчонку с себя сдернет?
Об этом он решительно не думал.
— Так, понемножку, все и вылезли, — рассказывала Мандельсло, — из-за болезни. Теперь уж два месяца, как она лысая совсем…
Она на него смотрела очень прямо и — без тени снисхождения.
— У вас, у Харденбергов, глаза на мокром месте. Я уже не раз имела случай в этом убедиться.
— Но почему она хохотала? — недоумевал несчастный Эразм.
45. Надо везти ее в Йену
Фриц знал, что Софи — лысая, но верил, что темные ее волосы снова отрастут. Он знал, что Софи не может умереть.
— Что человек решил, все он сможет сделать, — говорил он Селестину Юсту, — а женщина тем паче.
Только бы не упустить время. Софи нуждается в лечении получше, нуждается в самом лучшем лечении. Придется ехать в Йену.
— Они едут советоваться со Штарком. Но у кого им поселиться? — спрашивал Фридрих Шлегель. — У Харденберга в Йене была тетушка, да тетушка-то умерла, с год, что ли, тому. И эта его Философия, кажется, на попечении сестрицы, офицерши.