— Я говорил про точные науки, Юстик.
Фриц, чем свет, пустился из Теннштедта в путь. Однако в Йене произошла заминка, со Штарком встретиться не удалось, тот отбыл в Дрезден, на конференцию. Фрицу однако объявили, что он может видеть второго помощника профессора — Якоба Дитмалера.
— Ты! Как счастливо, — вскричал Фриц. — Порой мне кажется, что на всех поворотах моей судьбы…
— Но и в моей судьбе бывают повороты, — перебил Дитмалер тихо.
Фриц спохватился:
— Любовь превратила меня в чудовище.
— Да полно, Харденберг. Я рад, что хоть эту должность получил, пусть второй помощник, я смирился с тем, что еще долго придется брести к своей цели.
— Ты уж прости мне…
— Не будем попусту тратить время. Что тебя привело сюда?
— Дитмалер, знаешь, доктор Эбхардт все сам объяснит в письме к профессору. Моя Софи больна…
— И тяжко больна, надо полагать. Конечно, никаких своих мнений я тебе высказывать не стану, покуда профессор Штарк не вернется, но Эбхардт упоминает цвет ее лица, который нас снабжает важным указанием на то…
— Оно как роза.
— Цвет желтоватый, написано в письме.
Софи, однако, хотелось поразвлечься. В непритворной любви к удовольствиям она выказывала безупречное упорство. В Грюнингене — там такая была тоска. И серенад никто не пел. А тут Дитмалер, по крайней мере, под рукой, и может оказать незамедлительную помощь. Многие медицинские студенты оставались в Йене без гроша и работали во время каникул в расчете либо чуть пораньше получить диплом, либо в полк вступить — санитаром, недоучкой-костоправом. А умеют они петь, играть? Еще бы — а как еще бедолагам убивать незанятое время, если не с помощью музыки? Под окнами, в текучих теплых сумерках на Шауфельгассе, начиналось с арий, потом шли в ход народные песни, потом трио. Мандельсло спустилась на три марша с кошельком в руке и на вопрос «Для кого стараетесь?» получила ответ: «Для Философии».
Дневник Фридерике
И вот великий человек, кажется, собрался-таки нас посетить, Гёте, в самом деле, будет среди нас. И мы это не от Харденберга узнаём, но снова от Эразма, который так и не уехал в Циллбах, а поселился в студенческом трактире, где, он говорит, спит на соломе. Это, безусловно, его дело, не мое. А еще Гёте, Эразм мне сообщил, не выносит, и это хорошо известно, когда на ком-нибудь очки. «Что толку мне от человека, — Гёте говорит, — если я, с ним беседуя, не вижу глаз его, и зеркало души укрыто за стеклом, которое меня слепит? Едва ко мне приблизится некто с очками на носу, я делаюсь сам не свой». Я-то прежде очков не нашивала, но вот стала их вздевать, для тонкого шитья, для чтенья, а с тех пор как мы в Йене, их почти не снимаю. Иной раз, впрочем, приходится и пренебречь капризами великих.
Июля 7-го дня, утром
Сперва мы уберем нашу гостиную. При таком убожестве особенно не развернешься: она рассчитана на младших преподавателей университета, которые благодарны и на том. Пузырьки с лекарствами, притирки, шприцы, столь любезные сердцу фрау Винклер, отправляются в спальню, шитье, газеты — под кушетку. В такой день, ветреный и серый, окна лучше закрывать, но они у нас щелястые. У нас сквозняки, мы сами знаем, но я подхожу поближе, проверки ради, и меня будто дырявят шпагой. А ну как великий муж литературы воспаленье легких тут схватит, нас же вечно будут виноватить.
Софхен совсем забыла, что она страдает, что вообще она больна, и углубилась в разговор о сквозняках. «Весь секрет, — как объяснила фрау Винклер, — в том, чтобы широко открыть окна, ненадолго. Если воздух в комнате сравняется температурой с уличным, никакого сквозняка вы не почувствуете». Но (это я ей говорю) в комнате тогда будет донельзя неуютно.
«Неважно! — кричит Софи, — мы все плотно закроем, когда он подойдет поближе к дому!» И она собирает все свои остатние силенки и, не успеваю я опомниться, широко распахивает окна. И тотчас же заходится в кашле.
«Лучше бы ты предоставила это мне. А теперь твой кашель меня пронзает, как гвозди на кресте. Похлеще любого сквозняка».
И моя Софи хохочет.
Гёте идет по Шауфельгассе. Все к окнам! Он идет, он в синем сюртуке, в летящем летнем плаще поверх, и благородная одежда чуть ли не метет улицу, у самых щиколоток охлопывая великолепнейшие сапоги. Кажется, слуги никакого нет при нем — частный визит.
Я сдергиваю с себя очки и спешу вниз, Софи за мной увязывается. Она вся подобралась: будто бы ни капельки не боится. Гёте нам представляется, со всею простотой нам пожимает руки, справляется, можно ли пристроить на кухне его слугу: он привел-таки с собою человека, но тот, кажется, всегда ходит в нескольких шагах от него, следом, повторяя почтенья ради все действия и жесты Гёте. От него бы, конечно, куда больше было проку, иди он впереди хозяина, чтобы помочь тому не ошибиться домом.