И вдруг нагловатый этот Петя Взоров принялся учить его великодушию! Нет, он не мог принять человека, который посмел по отношению к нему быть снисходительным. Он себя чувствовал уязвленным. Но, к счастью, понимая это свое состояние предвзятости, мучительно старался перебороть себя, устыдить, найти гармонию и душевно расположить себя к этому неуязвимому в споре, черт бы его побрал, улыбчивому Пете. Но не мог ничего с собой поделать. И даже насмешливое обращение, звучащее как кличка, не в силах был сменить на нормальное, стыдливо сознавая, что это уже неприлично в его преклонном возрасте и может всякий раз обижать молодого человека.
— Ну, жених, о чем будем говорить сегодня? Какие новости в зодчестве? Кого сегодня будем поносить? Какие пороки? Какие язвы? Может быть, начнем?
А Петя Взоров, расплываясь в снисходительной и добродушнейшей улыбке, потирал своим розовым и каким-то уж очень гнущимся пальцем побелевшие мусталышки на кулаке. Долго, с выжиданием и как будто бы с надеждой, что насмешливый и жалкий в своей насмешке старик рассмеется добродушно и запросто хлопнет его по плечу, он смотрел на Демьяна Николаевича, и из глаз его лилась искренняя, теплая и великодушно-розовая улыбка, преображающая некрасивое лицо.
Нелепые эти отношения продолжались около двух с половиной лет, пока Демьян Николаевич не узнал, что его Дина, его красавица с ореховыми глазами и граненым носиком, давно уже стала женой непробиваемого, резинового человека.
— Ну и что же теперь? — оторопело спросил он у рдеющей и гордой за себя Дины Демьяновны, которая почему-то вдруг сочла своим долгом сказать матери и отцу о давно свершившемся. — Когда? Почему так? Зачем? Ты с ума сошла? Ах, да... Жена... Он твой муж? Не понимаю.
— Папа, я люблю его, и мне ровным счетом наплевать, есть у нас бумажка или нет...
Татьяна Родионовна смотрела на дочь, и глаза ее были наполнены тупым испугом. Она пожимала плечами и произносила одно и то же:
— Странно... Очень странно. Чушь какая-то.
Демьян Николаевич нашел в себе силы трудно улыбнуться и, подойдя к дочери, молча погладил дрожащей рукой ее пушистые волосы. А она поймала в благодарности его волосатую руку и прижала к своей горячей щеке, зажмурившись от мгновенного стыда и восторга.
— Я счастлива, мама! — сказала она. — Папа! Вы верите мне? Я счастлива.
— Странно, — откликнулась Татьяна Родионовна,— Лучше бы нам не знать об этом. Чушь какая-то.
— Что поделаешь, милая моя Танюша! — с неожиданным взрыдом воскликнул Демьян Николаевич. — Дочь говорит... Ты ведь слышала — она счастлива. Сейчас совсем другие нравы... Говорили... Все... Ты понимаешь, все говорили: «Нравы! Нравы! Нравы!» Нам все равно не понять ее счастья. Ты нас прости с матерью,— сказал он дочери, чувствуя рукой ее жар. — Но! Не понять, нет. Мне всегда казалось... Впрочем, что уж! Я хотел сказать, мне всегда казалось... То есть я знаю, я думаю так вопреки всему, что истинное наслаждение человек получает только лишь тогда, когда соблюдены все условности. Ты извини, я так думаю: по старинке! Истинное счастье, истинное наслаждение... Впрочем, я давно догадывался. Вернее, чувствовал давно... Я это чувствовал, когда слышал голос Петра. Ты заметила, Танюша? Он стал иначе со мной разговаривать. Давно уже стал иначе!
— Он хороший! — воскликнула Дина Демьяновна.— Ты его просто не сумел понять. Конечно, он не похож на... тебя. Но что ж из этого? Разве это порок?
— Нет, ты заметила, Танюша? Он давно уже. Да, да, да...
Демьян Николаевич давно уже чувствовал, что Петя Взоров с некоторых пор потерял, казалось бы, всякий интерес к спору и во всем стал соглашаться с ним, всякий раз с подчеркнутой усмешкой, с легким полупоклоном, с шутливой какой-то маской на лице говоря ставшее уже привычным: «Вполне допускаю, Демьян Николаевич». Или: «Вполне возможно». И перестал прощаться, исчезал из дома незамеченным. Был и нет. Из комнаты Дины прямо на выход.