— Отец! — воскликнул он, вскочив со стула. — Какой сюрприз!
Пендергаст позволил себе обнять сына в ответ. За этим последовало неловкое молчание.
— Когда я смогу выбраться из этого места? — спросил, наконец, Тристрам. Вопрос звучал почти жалобно. — Я ненавижу его!
Он говорил на странном, формальном, академическом английском с немецким акцентом, смягченным нотками португальского.
— Боюсь, что какое-то время тебе придется побыть здесь, Тристрам.
Юноша нахмурился и дотронулся до кольца на среднем пальце левой руки — золотое кольцо с большим сапфиром.
— С тобой здесь хорошо обращаются?
— Достаточно хорошо. Еда отличная. Я гуляю каждый день. Но они все время наблюдают за мной. У меня нет друзей и мне тут скучно. Мне больше нравилось в “École Mère-Église»[109]. Когда я смогу вернуться туда, отец?
— В ближайшее время, — Пендергаст тяжело вздохнул, — Как только я разберусь кое с чем.
— С чем именно?
— Тебе не нужно беспокоиться об этом. Послушай, Тристрам, мне нужно спросить тебя кое о чем. С тобой не случалось ничего необычного с момента нашей последней встречи?
— Необычного? — непонимающе переспросил Тристрам.
— Того, чего обычно не случается. Письма? Звонки? Неожиданные визиты?
Взгляд Тристрама вдруг опустел. На секунду он замешкался, а затем тоскливо покачал головой:
— Нет.
Пендергаст внимательно посмотрел на него.
— Ты лжешь, — почти обличительно заключил он. Тристрам не ответил, уставившись в пол. Пендергаст глубоко вздохнул. — Я не знаю, как сказать тебе это. Твой брат умер.
Тристрам вздрогнул:
— Альбан? Малыш?
Пендергаст кивнул.
— Как?
— Его убили.
В комнате стало очень тихо. Тристрам явно пребывал в шоке. Некоторое время он просто молча стоял, смотря в пол, а затем одна слеза, дрожа, собралась в углу его глаза и скатилась по щеке.
— Его смерть печалит тебя? — спросил Пендергаст. — После того, как он относился к тебе?
Тристрам покачал головой:
— Он был моим братом.
Эти слова сильно подействовали на Пендергаста. Альбан ведь был и его сыном. Он уже не раз задавался вопросом, как может не печалиться из-за смерти собственного ребенка, почему не испытывает к нему сочувствия или жалости.
Тристрам взглянул на отца своими серебристыми глазами:
— Кто это сделал?
— Я не знаю. Но пытаюсь это выяснить.
— Потребовалось много сил, чтобы… убить Альбана.
Пендергаст ничего не сказал. Пристальный взгляд Тристрама заставлял его чувствовать себя неловко. Он нехотя признавался себе, что не знал, как быть отцом этому мальчику.
— Ты болен, отец?
— Я всего лишь восстанавливаюсь от приступа малярии, которую подхватил в недавней поездке, не более того, — ответил он поспешно.
Опять наступила тишина. Тристрам, стоявший рядом с отцом всё время беседы, вернулся к столу. Казалось, в нем идет какая-то внутренняя борьба. Наконец, он нашел в себе силы снова посмотреть на Пендергаста.
— Да. Я соврал. Я должен кое-что рассказать тебе. Я обещал ему, но раз он умер… думаю, ты должен это узнать, — он посмотрел на отца, ожидая его поддержки и понимания. Пендергаст стоял молча. — Альбан приходил ко мне, отец.
— Когда?
— Несколько недель назад. Я был еще в «Mère-Église». Гулял в предгорьях. Альбан стоял там, впереди, на тропе. Сказал, что ждал меня.
— Продолжай, — кивнул Пендергаст.
— Он выглядел по-другому.
— В каком смысле?
— Он стал… старше. Худее. Казался печальным. И говорил со мной он тоже… по-другому. Не было больше… не было… — он развел руками, не зная, какое слово использовать, — Vetachtung.
— «Презрения», — подсказал Пендергаст.
— Точно. В его голосе не было презрения.
— О чем вы говорили?
— Альбан сказал, что собирается в США.
— Он уточнил, зачем именно?
— Да. Он сказал, что собирается... восстановить справедливость. Отменить какое-то страшное действие, которое сам же и запустил.
— Он так и сказал?
— Да. Я не понял точно. Восстановить справедливость? Какую именно? Я спросил его, что он имел в виду, но он отказался объяснить.
— Что еще он сказал?
— Он попросил пообещать, что я не буду рассказывать тебе о его визите.
— И все?
Тристрам помолчал.
— Было еще кое-что.
— Что же?
— Он сказал, что пришел попросить у меня прощения.
— Прощения? — переспросил Пендергаст, чрезвычайно удивленный этим.
— Да.
— И что ты ответил?
— Я простил его.
Пендергаст переступил с ноги на ногу. Он почувствовал, что спутанность сознания и физическая боль начинают возвращаться к нему, и это повергало его в отчаяние.
— Как именно он просил прощения? — спросил он резче, чем хотел.
— Он плакал. Он чуть с ума не сошел от сожаления.
Пендергаст покачал головой. Было ли это раскаяние искренним, или Альбан решил лишь пустить в ход одну из своих жестоких уловок, применив ее на своем доверчивом брате-близнеце?
— Тристрам, — начал он, — я отправил тебя сюда для твоей же безопасности после того, как твоего брата убили. Я пытаюсь найти убийцу. Ты должен оставаться здесь, пока я не решу это дело и не… разберусь кое с чем. Когда это произойдет, я надеюсь, что ты не захочешь вернуться в «Mère-Église». Я надеюсь, что ты захочешь вернуться в Нью-Йорк и жить с… — он замялся, — с семьей.
Глаза молодого человека изумленно округлились, и он не сумел ничего сказать в ответ.
— Со мной по-прежнему можно связаться напрямую или через Констанс, — вздохнул Пендергаст. — Если тебе что-нибудь понадобится, пожалуйста, напиши и дай мне знать.
Он подошел к Тристраму, поспешно поцеловал его в лоб, а затем развернулся, чтобы уйти.
— Отец? — окликнул его Тристрам.
Пендергаст оглянулся.
— Я знаю достаточно о малярии. Там, в Бразилии, многие Schwächlinge[110] умерли от нее. У тебя не малярия.
— То, что со мной происходит — это только мое дело, — ответил он резко.
— Разве то, что я твой сын, не делает это и моим делом?
Пендергаст помедлил.
— Извини. Я не хотел с тобой так говорить. Я делаю все, что могу, со своей… болезнью. Прощай, Тристрам. Надеюсь, что мы скоро увидимся.
С этими словами он поспешно вышел из комнаты. Медсестры, ожидавшие снаружи, снова заперли дверь и проводили его обратно по коридору санатория.
44
Тьерри Габлер занял свое любимое место на открытой веранде кафе «Ремуар» и со вздохом раскрыл газету «Le Courrier». Потребовалось меньше минуты, чтобы официантка принесла его обычный заказ — бокал «Пфлюмли»[111], тарелочку холодного вяленого мяса и несколько ломтиков черного хлеба.
— Bonjour, monsieur[112] Габлер, — сказала она.
— Bonjour, Анна. Merci, — ответил Габлер с, как он надеялся, обаятельной улыбкой. Официантка ушла, и он проводил ее взглядом, наслаждаясь тем, как она игриво покачивает бедрами при ходьбе. Затем он переключил свое внимание на «Пфлюмли», взял бокал и сделал глоток, вздохнув от удовольствия. Год назад он ушел в отставку со своей должности госслужащего, но традиции изменить не мог: для него вечерний аперитив в придорожном кафе стал чем-то вроде ритуала. Особенно ему нравилось кафе «Ремуар». Хотя из его окон и не открывался вид на озеро, оно было одним из немногих кафе в Женеве, оставшихся по-настоящему традиционными, а также, учитывая расположение — в центре города на Place-du-Cirque — оно стало идеальным местом для наслаждения городской суетой.
Габлер сделал еще один глоток бренди, аккуратно сложил газету на третьей странице и осмотрелся. В это время кафе было заполнено обычным контингентом — туристами, бизнесменами, студентами и маленькими стайками сплетничающих женщин. Сама же улица казалась особенно оживленной: мимо проносились машины, люди семенили тут и там. До Женевского фестиваля оставалось совсем немного и отели города уже были заполнены людьми, ожидающими всемирно известного фейерверка.
Габлер аккуратно положил кусочек вяленого мяса на хлеб, поднес к губам и приготовился откусить, когда внезапно — с громким скрежетом тормозов — к бордюру в четырех футах от того места на веранде кафе, где он сидел, подлетела машина. И это был не просто автомобиль! Он выглядел так, словно прибыл из будущего: низкая посадка, одновременно обтекаемая и угловатая, как будто выточенная из цельного куска огненно-красного граната, массивные колесные диски, доходившие до верха приборной панели, едва различимой за тонированным черным стеклом… Габлер раньше никогда не видел такого автомобиля. Он бессознательно отложил свой бутерброд и уставился на это зрелище, заметив увидел эмблему «Ламборджини» на агрессивном капоте, где должна была находиться решетка радиатора.
Водительская дверь поднялась вверх, в стиле «крыла чайки»[113], и из салона вышел мужчина, не думая об опасности со стороны полосы встречного движения. Проезжающая мимо машина чуть не наехала на него, резко вильнув в сторону и возмущенно посигналив, но вышедший мужчина не обратил на это никакого внимания. Он захлопнул дверцу машины и направился к входу в кафе. Габлер присмотрелся к нему. Мужчина выглядел так же необычно, как и его машина: одет в шитый на заказ строгий черный костюм, белую рубашку и дорогой галстук. Он был очень бледным — бледнее, чем кто-либо, кого встречал Габлер за всю свою жизнь. Под впалыми серебристыми глазами пролегали темные круги, он шел неторопливо, слегка пошатываясь, словно был пьян, но пытался этого не показать. Габлер заметил, что незнакомец быстро перемолвился парой слов с персоналом кафе, затем снова вышел и уселся на веранде в нескольких столиках от него. Габлер сделал еще один глоток «Пфлюмли», вспомнил про свой бутерброд с мясом и откусил от него кусок, стараясь не пялиться на незнакомца столь откровенно. Краем глаза он заметил, что мужчине принесли что-то похожее на абсент, который только недавно был легализован в Швейцарии.
113
«Крыло чайки» — термин из автомобильной промышленности, соответствующий двери автомобиля, закреплённой шарнирами не сбоку, а на крыше. Первый обладатель такой двери — спортивный Mercedes-Benz 300SL 1952 года (W194) и его негоночная модификация (W198) 1954 года. В открытом положении двери похожи на образ чайки с раскрытыми крыльями. Обычные автомобильные двери, как правило, сочленены шарнирами своим передним краем. Дверь при этом распахивается горизонтально.