— Надеюсь, что удастся. Миссис Баймейер — человек немстительный. Она очень милая женщина, когда имеешь с ней дело вне ее семьи.
— Это тоже одно из тех семейств, члены которых должны писать письма не чаще раза в год, — заметил я. — И желательно не отправлять их. То, что Дорис и Фрэд подружились, отнюдь не случайно. Их дома, хотя и не разбиты, но серьезно повреждены. Как и они сами.
Лэкнер покачал старательно причесанной головой. Когда я стоял так в призрачном лунном свете, пробивавшемся из-за туч, мне вдруг на минуту показалось, что история повторяется и все мы когда-то уже жили раньше. Я не помнил точно, как тогда развивались события и каков был финал, но чувствовал, что окончание их до известной степени зависит от меня.
— Фрэд не объяснил вам, зачем он вообще брал эту картину? — спросил я Лэкнера.
— Нет, убедительных объяснений я от него не получил. А вы говорили с ним об этом деле?
— Он хотел продемонстрировать свои профессиональные знания и доказать Баймейерам, что он на что-то годен. Таковы, по крайней мере, были его осознанные мотивы.
— А неосознанные?
— Я в них не уверен. Чтобы ответить на этот вопрос, пришлось бы созвать консилиум психиатров, но думаю, что и они едва ли смогли бы ответить. Как и многие другие жители города, Фрэд помешан на этом Ричарде Чентри.
— Значит, вы полагаете, что он действительно написал эту картину?
— Так считает Фрэд, а он специалист.
— Он себя таковым не считает, — заметил Лэкнер. — Ведь он еще не закончил обучение.
— Так или иначе, у него есть право на собственное мнение. И он полагает, что Чентри написал эту картину недавно, возможно даже в этом году.
— Откуда он может это знать?
— На основании состояния красочного слоя. Так он говорит.
— И вы в это верите?
— Не верил до сегодняшнего вечера. Я был склонен считать, что Чентри нет в живых.
— А теперь вы изменили мнение?
— Да. Я думаю, что Чентри жив и неплохо себя чувствует.
— Где же он?
— Возможно, здесь, в городе, — ответил я. — Я нечасто полагаюсь на предчувствия. Но сегодня у меня такое ощущение, что Чентри стоит за моей спиной и заглядывает мне через плечо.
Я уже почти готов был рассказать ему о человеческих останках, выкопанных миссис Чентри и Рико в оранжерее. Но эта новость еще не разошлась по городу, и, рассказывая об этом, я бы нарушил свой основной принцип: никогда и никому не говорить больше, чем ему следует знать, потому что он непременно перескажет кому-нибудь еще.
В этот момент из дома появился Джерард Джонсон и, пошатываясь, начал спускаться с лестницы.
Он напоминал двигавшегося на ощупь мертвеца, но его глаза, нос или алкогольный радар почуяли мое присутствие; топча газон, он двинулся в мою сторону.
— Ты еще здесь, сукин сын?
— Здесь, мистер Джонсон.
— Не называй меня «мистер Джонсон»! Я знаю, что ты думаешь. Ты презираешь меня, считаешь старым пьяницей. Но я скажу тебе одно: провалиться мне на этом месте, если я не стою больше, чем ты, и я могу тебе это доказать.
Я не стал спрашивать, каким образом он собирается это сделать. Да у меня и не было времени. Он сунул руку в карман своих мешковатых брюк и вытащил никелированный револьвер, вроде тех, которые именуют «специальной покупкой для субботнего вечера». Я услышал щелчок курка и бросился под ноги Джонсону. Он упал на землю.
Я быстро подскочил к нему и отобрал револьвер, который оказался незаряженным. Я почувствовал, что у меня дрожат руки.
Джерард Джонсон с трудом поднялся на ноги и принялся орать во всю глотку. Он орал на меня, на жену и на сына, которые показались на крыльце. Лексикон, которым он пользовался, можно было с полным правом назвать подзаборным. Он орал все громче, проклиная на чем свет стоит свой дом, дома, стоявшие по другую сторону улицы, и наконец, всю улицу.
Повсюду зажигались все новые огни, но никто не выглянул из окна и не вышел на порог. Возможно, если бы кто-то это сделал, Джонсон почувствовал бы себя не таким одиноким.
Наконец над ним сжалился его собственный сын, Фрэд. Сойдя с крыльца, он обнял его сзади.
— Папа, прошу тебя, веди себя по-человечески.
Джонсон некоторое время еще продолжал вырываться и кричать, но постепенно голос его становился тише.
Лицо Фрэда было мокрым от слез. Тем временем небо очистилось от туч и показалась луна.
Воздух неожиданно сделался иным — чище, свежее, бодрее. Фрэд обнял Джонсона и ввел его по ступенькам в дом. Зрелище блудного сына, окружавшего отцовской заботой собственного отца, было грустным и трогательным. У Джонсона надежд больше не было, но у Фрэда еще оставался шанс. Лэкнер согласился со мной. Прежде чем он уехал на своей «тойоте», я передал ему отнятый у Джонсона револьвер.