Противоречивые чувства раздирали Наруза Ахмеда. Ему очень хотелось напугать старика и назвать его по имени. Напомнить прошлое, потребовать ответа за то, что он изменил их общему делу, за то, что сбежал, бросил его, сына Ахмедбека! Но рассудок подсказывал, что прямо говорить опасно. Однако Наруз не удержался от искушения и решил осторожно, не выдавая себя, прощупать старика.
— Здесь живете, ата? — спросил он.
— Здесь, — кивнул старик.
— Хороший у вас дом. И усадьба. Богатый вы человек.
— Дом не мой, а колхозный. Живу в нем не я один, а три семьи.
— Но раньше он был ваш? — сдерживая волнение, продолжал Наруз Ахмед.
Старик усмехнулся:
— Никогда он моим не был. Здесь хозяйствовал байский сынок, Нарузом Ахмедом его звали. Он потом сбежал на ту сторону, и усадьба перешла в колхоз. А я здесь садовником работаю. Хорошие персики растут.
"Вот оно что, — думал Наруз Ахмед, чувствуя, что в нем закипает глухая злоба. — Садовник, значит… Хорошие персики… А чьи это персики, старая собака?!"
— И давно? — спокойно спросил он,
— С тридцать четвертого года.
— А до этого где жили?
— В тюрьме, — проговорил старик и посмотрел на собеседника. — Три года жил в тюрьме.
— За что же?
— Было за что…
Воцарилось неловкое молчание. Потом Наруз Ахмед снова начал:
— А кто же это потрудился над вашим ухом? Басмачи?
— Нет. Красный аскер. Я сам басмачом был. Всякое было… А вы-то сами откуда?
— Я? — смутился Наруз Ахмед, застигнутый врасплох. — Я из Ташкента.
— И родом оттуда?
— И родом.
— А по каким делам в наш кишлак?
— Случайно. Попутной машиной воспользовался. Был в соседнем колхозе.
Старик кивнул, взглянул еще раз на Наруза Ахмеда и начал разглаживать рукой свою бороду.
Со двора выкатила машина.
— Садись, уртак! — пригласил водитель.
— Прощайте, ата, — бросил Наруз Ахмед, встав со скамьи. — Может, еще встретимся.
— В жизни все бывает. Счастливый путь! — прошамкал Бахрам.
Наруз Ахмед занял свое место, и машина помчалась по улице в тучах пыли под остервенелый лай собак.
4
Быстро редела ночная тьма. Огненная полоска прорезала восточный край неба. Разгоралась теплая и ясная утренняя заря. Сутки отошли в прошлое.
Полумертвые от усталости Шубников, Юлдашев и водитель лежали на плащ-палатке у подножия невысокой горы, беспорядочно загроможденной каменными глыбами, валунами и галькой. Пантера пристроилась тут же, возле машины.
Парашютист, оказывается, отлично знал местность и легко ориентировался. Приземлившись и освободив себя от лишних, уже ненужных вещей, он пошел не на запад, не на север и не на восток, где жилые места, а на юго-восток, скорее даже на юг. Можно было подумать, что его влекла к себе граница. Но он туда и не собирался. Ему надо было поскорее выбраться из полосы песков, на которых оставался след. Он предательски тянулся за ним, этот след, и избавиться от него было невозможно. И парашютист двинул на юг — обратно к границе. Он знал, видно, к чему стремился. Пройдя за полдня почти сорок километров, ноги его ступили на такыр — твердую глинистую почву, напоминающую бетон. Здесь уже следы не оставались. Ветер сносил с такыра все, даже пыль пролетала мимо, не имея за что зацепиться. Голо, подметено, безмолвно… Но тонкий нюх овчарки и на окаменевшем такыре чуял запах человека. Пантера уверенно шла по следу.
Шубников и Юлдашев исколесили на машине много километров, покрытых такыром. Со всех сторон подступали пески, но диверсант не сходил с твердого грунта. Он держался такыра и шагал на юг, где такырная почва сливалась с предгорьем.