То, за чем ходила Мо, называлось брызгунчиками и ценилось в две учбанских ленты, которые если потеряешь – могут выгнать из школы. Или в двадцать дымушек (Мо не курила, но все равно). Или в сорок нямов (это такие наклейки, которые в «Ням-нямах» – вафлях с секретом).
Короче говоря, это был высший номинал школьной валюты. Брызгунчики валялись за Гнилыми Резцами – скалами, опоясывающими самый буцнутый берег в округе. Нигде больше их не находили, да и там они попадались редко, как самоцветы или еще какие-нибудь диковины. Это были полупрозрачные трубки неизвестного назначения; внутри сидели поршни, которые легко двигались туда-сюда, и в них можно было набирать воду и потом брызгаться (откуда и название). К чему они, никто не знал. Слухи связывали их с Белодедом, в которого стыдно верить, если тебе больше пяти годиков. Правда, было совершенно непонятно, зачем этому Белодеду, в которого никто не верил, брызгаться водой, если он сам в ней живет.
От взрослых брызгунчики держались в строжайшей тайне: считалось (и было принято скептически хмыкать, когда говоришь об этом), что если кто взрослому скажет – того Белодед буцнет. Шептали, что первый брызгунчик добыл себе усатый Жмуль из девятой. Он был так лих, что запросто мог и к школодержцу на руках войти – не то что через Резцы перелезть. Правда, об этом тоже не говорили вслух, хоть Жмуль-то уж точно не верил ни в каких Белодедов.
Брызгунчики были окутаны ореолом героизма и стыдливого хихиканья, и при этом ценились, как чур знает что. А Мо…
Она, в общем, ничего такого и не хотела. В ее намерения вовсе не входило что-то там доказывать, и тем более – совершать подвиги. Просто ее довели, и пришлось выложить всю правду: что нормальные люди не играют в цацки для пятилеток, и тем более не отдают за них свои учбанские ленты. И не верят во всякую чурню. А кто верит – тех ее дедушки называют зачуренными.
Дедушек Мо в школе уважали, но это уже было слишком. Потому-то Мо и пошла к Резцам, не дожидаясь, пока распогодится. «Отвечай за свои слова» – учили ее дедушки, и теперь Мо должна была доказать, что она не болтушка, и что ей самой не слабо найти брызгунчик. И что все это не от зависти, что у нее их нет. И что никаких Белодедов она не боится, потому что их тоже нет.
Ее провожали всей шволькой до Пустоши, где уже было ясно, что с ней никто не встретится и не передаст ей брызгунчик втихаря от честных людей. Мо знала, что по-хорошему надо бы сказать – «ребят, давайте в другой раз». Если бы она так сказала… но она так не сказала, а пошла одна к Резцам.
И ничего не принесла.
И все решили, что это Белодед не пустил ее к берегу.
И уже не хихикали, когда говорили о нем, а вздыхали и делали большие глаза.
Но это еще полбеды, как говорил Дан. Главная беда была в самой Мо. В снежной бороде и смеющихся глазах, и еще в тонкой, как жало, игле, которая впивалась в нее из темноты. Они поселились внутри Мо и жили в ней всю ее болезнь, и когда Мо поправилась – и не думали выселяться, а просто сделались размытыми, как огни за мокрым окном. Или как что-то, если смотреть на него краем глаза.
Так было нельзя. Мо привыкла четко понимать, что с ней было, а чего не было. И при первой же возможности решила все выяснить.
Возможность эта появилась через три недели.
Двенадцатого собирались приехать родители. Перед этим Мо дважды соврала: тете – что будет до вечера на уроках, и в школе – что мама с папой приезжают уже сегодня. Ее отпустили. И, пока другие учили про семь качеств Небесной Пары, Мо быстро шагала к Резцам.
Ничего, скажу потом, что перепутала дни, думала она. Или что родители не приехали (если они не приедут). Или…
Хотя это было уже не так важно – что сказать потом. Все «потом» временно отменились, – осталось одно «сейчас», в котором Мо должна была Все Выяснить.
Погода опять подвела: мало того, что ветер, так еще и мокрый снег в лицо. Правда, теперь Мо подготовилась на совесть: натянула два свитера, и еще два взяла с собой в рюкзаке, хоть было совершенно непонятно, как они налезут на два предыдущих. И еще у нее были запасные носки и термос с чаем. Это весело, конечно, – распивать чаи посреди метели… хотя никакой метели пока не было. Просто падал снег, и все.
Вообще Мо любила снег. Он шел почти каждую зиму, и в нем было здорово вываливаться с ног до головы – если, конечно, он не попадал за шиворот и в ботинки. Но даже если попадал – ничего страшного.
В ее Северном Приволье снег не любили. Да и в Южном тоже, и в Центре, и во всем Вольнике. Говорили, что когда-то, в золотые времена, не было никакого снега и никаких холодов. Никто их уже не помнил, эти времена, но по кухням шептались, что год от года зимы все холоднее, и что скоро уже и лета никакого не будет, и весь Вольник вымерзнет до самой сердцевины. Сама Мо не думала о таких вещах, и только недавно стала задумываться – благодаря Дану, который говорил с ней, как со взрослой, хоть и был старше на шесть лет. Он первым пришел к ней после той истории, первым вывел на улицу, свозил к дедушкам…