Он принципиально не ездил в Управление на машине: работа его расположилась на одной трамвайной ветке с домом, а пробки тут были такие, что водители «мерсов» и «лэндроверов» завистливо поглядывали на старенькие трамваи.
Но сейчас Проспект был тих, как и весь Город. Иногда проносились автомобили, прорезая фарами ночную муть, и исчезали. Метель заигрывала с фонарями, крутила вокруг них кружева – и за считанные секунды выбелила своими белилами пальто и воротник Вениамину Ивановичу. Тот превратился в снежную бабу.
Добравшись до остановки, он укрылся под козырьком и долго, долго стряхивал снег, косясь на скрюченную фигуру у киоска. В темноте были видны только капюшон и белая борода. Скорее бомж, чем гопник, решил Вениамин Иванович и присел на противоположный край скамейки.
«Однако – не промокли бы ноги. А впрочем… заварю дома чай, замотаюсь в одеяла…»
Он скривился. Дома всегда хотелось рухнуть и выключиться, и необходимость совершать какие-то лишние действия нагоняла тоску. Дело было не в том, что он уставал (хотя он уставал), а в том, что…
Вениамин Иванович и сам не знал, в чем дело, – или знал, но не хотел об этом думать. Он не любил свой дом, и все годы, прожитые в нем, не делал попыток сделать его лучше. Он не любил гостей, не любил оставаться дома без надобности и проводил свободное время либо в поездках, либо с приятелями, либо на работе.
Там-то, в Управлении, самом суетливом и самом тихом месте Города, Вениамин Иванович и бывал чаще всего. Не потому, что любил его, нет. Поток менеджеров, рекламных агентов и просителей всех мастей трудно было любить; но дома его никто не ждал. А здесь…
Он глянул на бомжа, скрюченного в темноте. «Не замерз бы…»
Уже и окна не светились, и выбеленный снегом Проспект был пуст, как во сне. Придется, видно, пешком, подумал Вениамин Иванович. Вот начну мерзнуть – и пойду…
Где-то за метелью слышался перестук колес. Хоть бы, – думал Вениамин Иванович, глядя на свои ботинки, – хоть бы уехать на этом поезде или на чем-то еще. Туда, где тебя ждут. Не так, как посетители кабинета №77, а по-настоящему. Есть же такое место… должно быть. Раз есть он, Вениамин Иванович Андерс, значит, и место для него должно быть. Не в этом мире – так в каком-нибудь другом…
Мелькнула и растаяла тень чего-то, что он не успел ухватить – только влажный след остался, как от снежинки.
Какое-то время Вениамин Иванович вслушивался в метель. Потом опустил голову и скрючился, как его сосед. Мы похожи, думал он. Нас обоих не ждут. Мы оба просто есть, и все, а места для нас нет. Или есть, но где-то там, за метелью. Где-то, куда мы никогда не…
Он очнулся: рядом дзенькнул трамвай.
Вениамин Иванович поднял голову, увидел перед собой раскрытые двери – и прожогом влетел в них, прыгнув через сугроб.
Ффух, думал он. Успел.
И вспомнил про своего соседа только, когда тронулся вагон. Нет, так нельзя, поморщился Вениамин Иванович. Надо бы звякнуть в…
Он повернулся к салону и застыл.
Поручни, компостеры, пустые кресла… В одном из них чей-то силуэт – кажется, женский. Ничего необычного, – но почему-то вдруг сильно-сильно защемило в горле, будто все это уже было где-то и когда-то, и было для него очень важно… Промочил-таки, думал Вениамин Иванович, кутаясь в шарф. И на работе переутомился. Вот ведь буц…
Он сел на корме, отдуваясь, будто бежал за трамваем по всей Панели. Снаружи неслись желтки фонарей, размазанные снегом. Попутчица шевельнулась, качнула головой, сняла капюшон… Похоже, рыжая. Или какого-нибудь эдакого цвета – сейчас это опять модно. Темно в салоне, не видно ни чура…
Вениамин Иванович пристально смотрел на нее. А на кого еще смотреть, думал он. Двое в пустом вагоне. Все давно сидят по своим клеткам, и только мы…
Она повернулась к нему. Силуэт, прическа, наклон головы ее были пронзительно знакомы, хоть память никак не могла нащупать нужной ячейки. Воспоминание мелькало и ускользало, и чем дальше, тем сильнее Вэну казалось, что вот-вот – и он все вспомнит, и от этого еще больней щемило в горле.
Он встал и шагнул вперед. Тусклый свет трамвая вдруг стал ярче, будто с него сдули пыль. И волосы его попутчицы, к которой он медленно приближался, тоже делались ярче, а размытое в сумраке лицо с каждым шагом расцветало белым и алым, будто невидимый художник разрисовывал его прямо здесь. Кудряшки разгорались розовым огнем, сквозь одежду проступали пестрые узоры…
И тут губы сами вспомнили имя, которое никак не хотело вспоминаться:
– Мэй?
– Вэн?
Глаза, круглевшие под белыми ресницами, стали еще круглее.