Лежали на диванах, на полу, сидели в креслах. Трудно было сразу поверить, что это трупы, а не живые люди. Некоторые, завернувшись в ободранный с дивана плюш, в скатерти, в соломенные циновки, казалось спали. Иные, укутавшись в невероятно пестрые лохмотья, сидели, устремив безучастный взгляд широко открытых глаз в пространство, точно запаслись терпением в ожидании конца скучного путешествия.
Больше всего там было японцев. Среди них много женщин, некоторые с детьми. Одна, свернувшись калачиком на кресле, кормила ребенка. Против входа, положив подбородок на закутанные в обрывки газеты руки, сидела миниатюрная японка и выжидающе с некоторым недоумением смотрела на фонарь Коврова. Казалось странным, что она не мигает. Между столом и дверью ничком на полу лежал пожилой матрос. Поза его выражала крайнюю степень отчаяния.
Ни на ком из пассажиров ледяного парохода не было зимней одежды. Кое-где из-под невероятных балахонов, наскоро сшитых из мешков, полотенец, занавесей, выглядывали обрывки пестрых летних тканей, точно эти пассажиры собрались в непродолжительную летнюю прогулку и совсем неожиданно попали в полярные льды. Об этом же свидетельствовало и состояние самой кают-компании. Обшивка со стен сорвана, у кресел выломаны ножки, от пианино остался лишь огромный клубок перепутавшихся струн. Стилизованный дракон на потолке свирепо уставился вниз жуткими стеклянными глазами, электрическими лампочками. Посреди каюты на полу стояла грубо сделанная железная печка, вокруг нее в золе лежали жалкие обломки мебели. Труба от печки уходила в стену. Цветные рельефные орнаменты на потолке закоптились, стали рыжеватогрязными.
Ковров подошел к дивану и начат подробный осмотр трупов. Остальные нерешительно присоединились к нему.
— Они умерли не только от холода, но и от голода, — первым нарушил молчание Бураков. — Смотрите, как все они распухли.
— Но ведь угля-то сколько в трюме! — сказал Алфеев. — Неужели не могли им топить?
— Вероятно ослабели от голода. Да и выйти не сумели. Видал на лестнице… этот, с кинжалом? Так у двери и замерз, сердешный, — ответил Деревяшкин.
В каюте видимо находилось и несколько матросов, насколько можно было судить по одежде. Среди них — два европейца. Кроме нескольких документов на японском языке не нашли ничего, что могло бы объяснить причины катастрофы. Зато в карманах трупа, найденного на лестнице и принадлежащего европейцу, отыскали объемистую записную книжку, исписанную мелким неразборчивым почерком. Ковров перелистал ее и спрятал в карман.
— Это написано по-английски. Когда-то я со словарем кое-как читал английские технические книжки; здесь вряд ли что-нибудь разберу… да и почерк головоломный…
Остальные вовсе не были знакомы с английским языком.
На другой день очистили каюту. Трупы вынесли наружу и похоронили в братской ледяной могиле. Все мелкие вещи и документы Ковров увязал в отдельные свертки и аккуратно сложил их в каюте. Потом принялись за дальнейшие «раскопки».
Все, кто только мог поднять кирку, работали не покладая рук, и чем дальше, тем с большим упорством долбили лед. Тут же на палубе наскоро обедали. Неохотно отрывались от работы для сна, при чем некоторые иногда не возвращались в лагерь, а спали на замерзшем пароходе.
Прошла вторая неделя «раскопок». Удалось проникнуть почти во все внутренние помещения парохода. Дольше и тщательнее всего обследовали машинное отделение. Котлы и машины оказались в порядке. В капитанской каюте нашли судовой журнал, но прочитать его не смогли — запись велась по-японски.
На пароходе нашли много джутовых канатов и тонких металлических тросов. Возобновившаяся постройка висячей лестницы пошла скорее: в день подвешивали в среднем метров по двадцать пять. Ковров торопил с постройкой лестницы. Дни становились все короче, скоро должны придти осенние сумерки, а потом и зимняя четырехмесячная тьма.
Когда исследование «недр» парохода подходило к концу, наступило внезапное улучшение в состоянии здоровья профессора Василькова. Он настойчиво потребовал рассказать ему все, что произошло после аварии дирижабля. Рюмин, исполнявший обязанности санитара, не спеша, в течение двух дней все рассказал. Затем профессору показали книжку, найденную на пароходе. Почти весь день он разбирал полустертые записи, и, когда товарищи пришли к ужину, вышел в общую комнату, устроился на принесенной с парохода кушетке и рассказал вычитанную им трагическую историю.
Выяснилось, что записная книжка была дневником служащего английской торговой фирмы, некоего Джонсона, застигнутого в Иокогаме землетрясением 1923 года. Джонсону удалось спастись на небольшом пароходе, штурмованном обезумевшей толпой. На пароходе оказалось слишком много перепуганных пассажиров и слишком мало команды, состоявшей вдобавок из одних лишь матросов. Один из них взял на себя обязанности капитана.
Разразившийся вскоре неистовый шквал подхватил пароход, сломал руль, основательно потрепал оснастку и унес судно на север. Несколько недель носило его северными течениями во льдах. Запасы пищи оказались ничтожными. Сперва с величайшими трудностями ловили рыбу; потом пароход попал в ледяное поле — и перед пассажирами встал призрак голодной смерти.
Несколько групп пленников замерзающего корабля ушли на лодках и по льду. Никто не вернулся. Чтобы экономить топливо, все переселились в кают-компанию, где поставит самодельную железную печку. Один раз удалось убить медведя. Мясо и жир растянули надолго, выдавая маленькими порциями. После этого, когда есть уже было нечего, попали в шторм. Пароход обмерз. Ослабевшие, больные цингой пассажиры оказались в ловушке. Ни у кого не хватало сил пробиться наружу даже за углем, не только для охоты. Топили тем, что было под рукой…
На этом записи обрывались.
— Может быть во время этого шторма, а возможно и позже, — добавил от себя Васильков, — ломающимися льдами пароход выбросило на айсберг. И несколько лет их носило неведомо где морскими течениями, пока айсберг не прибило к нашему ледяному ущелью, закупорив из него выход.
Воцарилось молчание. Каждый вероятно представил себе мрачную «кают-могилу» с остывшей печкой и замерзшими пассажирами.
— А хорошо бы нам на этом замороженном пароходе… да уехать, — неожиданно для самого себя сказал Комлинский и быстро оглянулся по сторонам, опасаясь укора или насмешки. Также внезапно он покраснел, смешался, хотя никто ничем не отозвался на его слова.
«И к чему это я сморозил глупость! — мысленно обругал себя механик. — Как же мы сможем протащить пароход сквозь зеленые стены ледяной тюрьмы?»
VII. Голубой уголь и зеленая стена
Свое робкое пожелание «уехать на замороженном пароходе» Комлинский тотчас же сам признал явно неосуществимым и абсурдным. Механик высказал это пожелание без всякой определенной цели, «просто так себе», и все же с того самого Момента, как он произнес эту «праздную» фразу, она с навязчивой настойчивостью завладел его сознанием.
«А хорошо бы нам на этом замороженном пароходе уехать…».
Эти слова звенели у него в ушах. Комлинский слышал их в дыхании спящих товарищей, и шуме с работы. Неожиданно, незаметно и неизменно припасы вались они к каждой мысли независимо от того, была ли она существенной для данного момента или мимолетной. Комлинский совершенно не мучился. Он не знал, как вырвать из себя эту ненужную, бездельную мысль и хоть немного отдохнуть.
В кубрике установили печку, и несколько человек осталось ночевать на пароходе. В эту партию попал и Комлинский. Он никак не мог заснуть. К тому же Алфеев так храпел, словно нарочно старался подладиться под ритмическое звучание навязчивой фразы о замороженном пароходе. Полежав с полчаса, механик тихонько встал. Он решил наведаться в котельную, втайне рассчитывая: «Может быть за это время отстанет!»
Взяв фонарь, он спустился в ледяные недра парохода. Ноги отбивали по ступенькам такт: «… на э-том заморо-женном паро-ходе уе-хать…».