Трое молодых людей молча разглядывали мерцающие огоньки. Их убаюкивало потрескивание горевших поленьев, идущее от пламени тепло.
Вот уже несколько минут Франсуа Тавернье с бокалом шампанского в руке приглядывался к ним. Он испытывал инстинктивную симпатию к двум молодым парням, простосердечность и мужество которых были столь очевидны. Его забавляло их увлечение своей кокетливой подружкой, и он задумался о том, что же произойдет, если она вдруг отдаст предпочтение одному из них.
Леа шевельнулась, потянувшись с блаженным мурлыканьем. Ее протянутые к огню руки, плечи, ее лицо были озарены золотистым сиянием, на фоне пламени вырисовывалась тонкая линия профиля. Когда она наклонила голову, стал виден ее ждущий поцелуя или страстного укуса затылок.
Франсуа Тавернье столь резко поднес бокал к губам, что капли шампанского брызнули на его безупречный смокинг. Ему была нужна эта девушка. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь с такой силой желал бы женщину. Что было в ней особенного? Конечно, красива, даже очень красива, но, в общем-то, это был еще ребенок, наверняка еще девица. А его всегда ужасали глупые, сентиментальные и неизменно рыдающие над утраченной девственностью девицы. Эта, впрочем, была явно другой закваски. В его ушах еще звучал ее страстный голос, когда она объяснялась в любви с этим теленком д'Аржила. Если бы с подобными словами она обратилась к нему, он не раздумывая бросил бы ее на диван или утащил на сеновал. Он был уверен в том, что ей бы понравилось тонкое покалывание сеном нежных ягодиц. Его плоть набухла… Придет день, когда она будет ему принадлежать!
Обернувшись к двери, Леа заметила устремленный на нее горящий взгляд. И не обманулась на счет его значения. Она любила эти недвусмысленные упорные взгляды. Хотя тот, кто смотрел, и был ей ненавистен, она испытала жгучий укол удовольствия, от которого сжала ноги. Легкое движение не ускользнуло от Франсуа Тавернье, который улыбнулся с чувством самодовольного самца. Улыбка вызвала раздражение у Леа, не догадывавшейся, что за ней скрывается более серьезное чувство.
– Вы что, приросли к месту?
– Смотрю на вас.
Вложенная в эту фразу сила еще больше раздразнила девушку. С нарочитой неторопливостью она поднялась.
– Пошли отсюда, – обратилась она к братьям Лефеврам. – И здесь нельзя посидеть спокойно.
Не дожидаясь их, она направилась в гостиную. Когда она проходила мимо Франсуа Тавернье, тот ее остановил, схватив за руку, и напряженно произнес:
– Не люблю, когда со мной так обращаются.
– Тем не менее, вам следует к этому привыкать, если, на мою беду, нам еще предстоит встречаться. Отпустите меня.
– Прежде… позвольте дать вам совет… да, знаю, он вам ни к чему. Не оставайтесь в Париже, скоро здесь будет опасно.
– Вы наверняка ошибаетесь. Раз вы здесь, а не на фронте, как все мужчины, достойные ими называться, опасно не будет.
От оскорбления он побледнел, скулы заходили, взгляд стал злым.
– Не будь вы девчонкой, я ответил бы вам кулаком.
– Не сомневаюсь в том, что женщины – единственный противник, с которым вы умеете воевать. Отпустите меня, вы делаете мне больно.
Без видимой причины он разразился громким хохотом, заглушившим шум разговоров. И отпустил руку, на которой остались красные пятна.
– Вы правы, только среди женщин есть достойные меня противники, и, должен признать, я не всегда их побеждаю.
– Меня удивляет, что вы вообще побеждаете.
– Еще сами убедитесь.
– Уже убедилась, месье.
Леа подошла к Камилле, болтавшей с одной из своих приятельниц.
– У меня создалось впечатление, что наша юная подруга что-то не поделила с Тавернье, – заметила молодая красивая женщина.
Леа посмотрела на нее с тем высокомерным видом, который иной раз принимала, если ей задавали нескромный вопрос.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Хорошо знающая месье Тавернье мадам Мюльштейн рассказывала нам о нем в самых лестных выражениях, – торопливо вмешалась Камилла.
Леа не ответила, ожидая продолжения с едва скрываемым вызовом.
– Мой отец и мой муж весьма его уважают. Лишь он один помог мне добиться, чтобы их выпустили из Германии.
– А почему им захотелось покинуть Германию? – чуть ли не против воли спросила заинтригованная Леа.
– Да потому что они евреи.
– Ну и что?
Сара Мюлыитейн посмотрела на эту прекрасную юную девушку в узком платье из черного сатина, и ей вспомнилось, как несколько лет назад в Берлине она входила в роскошное кабаре рука об руку со своим отцом и молодым супругом, обновляя, как и эта девушка, новое платье из сатина, но белого. Узнав ее отца, всемирно известного дирижера Исраеля Лазара, к ним бросился управляющий, предлагая лучший столик. Они последовали за ним, но путь преградил высокий светловолосый мужчина с раскрасневшимся лицом, державший в руке рюмку коньяка. Он обратился к ее отцу:
– Исраель Лазар.
Ее отец остановился, улыбнувшись, и поклонился в знак приветствия. Но тот воскликнул:
– Ведь это же еврейское имя!
В просторном красно-черном зале стихли все разговоры; был слышен только рояль, отчего напряженность в наступившей тишине была еще заметнее. Управляющий сделал попытку вмешаться, однако офицер с такой силой его оттолкнул, что тот, задев официанта, упал. Несколько женщин закричали. А офицер схватил Исраеля Лазара за лацканы смокинга и плюнул ему в лицо, вопя о ненависти к евреям. Вступился муж Сары, но был оглушен ударом кулака.
– Разве вы не знаете, что в этой стране не терпят евреев? Что их ставят ниже собак? Что хорош только мертвый еврей?
Рояль замолк. Вокруг Сары все завертелось. Она удивилась тому, что скорее изумлена, чем испугана, и замечает совершенно посторонние подробности: платье, идущее красивой блондинке, прекрасное жемчужное ожерелье седой дамы, красивые ноги сгрудившихся у занавеса танцовщиц. Она услышала, как кричит:
– Папа!
Сопровождавшие офицера солдаты окружили ее, говоря, что она недурна для еврейки. Один из них протянул руку к белому платью. Словно в кошмарном сне, она услышала, как трещит рвущаяся ткань. Очнувшийся муж бросился было к ней. О его голову разбили бутылку. С залитым кровью лицом он медленно рухнул снова.
На белом платье появились красные пятнышки. Не пытаясь прикрыть обнаженную, залитую кровью грудь, она ошеломленно опустила голову. Затем странно посмотрела на свои пальцы. И тогда пронзительно закричала.
– Заткнись, грязная тварь! – рявкнул офицер.
Выплеснутый ей в лицо коньяк обжег глаза и ноздри, остановив ее вопль. От запаха спиртного ее затошнило. Она наклонилась, и ее вырвало. Она не заметила движение офицера. Ударом сапога прямо по животу ее отбросило к колонне.
– Дрянь, она меня всего загадила!
С этого мгновения мир утратил свои очертания: и муж, валявшийся на полу, и она сама в собственной блевотине, и ее отец, которого волокли за длинные седые, постепенно красневшие волосы, выкрики, свистки, сирены, наконец, последние слова, услышанные уже после того, как за ней захлопнулись дверцы машины скорой помощи.
– Помилуйте, это же евреи…
– И что дальше? – переспросила Леа.
– А дальше, – произнес мягкий голос Сары Мюльштейн, – их бросают в лагеря, истязают, убивают.
Леа с недоверием посмотрела на нее, но темные глаза были искренни.
– Простите меня, я не знала.
9
На следующий день Леа разбудил звонок Лорана, приглашавшего вместе пообедать в "Клозери де Лила”. Леа не сомневалась в том, что еще до наступления вечера он станет ее любовником. Одеваясь, выбрала шелковое белье цвета "сомон" с оторочкой из кремовых кружев. Было свежо, и она надела черное шерстяное платье-рубашку с белым пикейным воротничком, придававшим ей вид школьницы. Расчесала волосы, оставив их свободно ниспадающими на плечи. По ее мнению, их золотой ореол удачно контрастировал с ее строгим обликом. На плечи накинула сшитое портным из Лангона драповое пальто и решила после многочисленных проб не надевать шляпку.