Тетушки были слишком утомлены, чтобы ей выговаривать, когда Леа вернулась домой. Они едва поздоровались с Сарой Мюльштейн и Франсуа Тавернье, думая только о том, как бы побыстрее добраться до своих постелей.
Перед уходом Сара расцеловала Леа в обе щеки и попросила:
– Сообщайте, как будут обстоять дела у Камиллы.
– Завтра позвоню, – сказал, пропуская Сару вперед, Франсуа Тавернье.
12
С того дня, 14 мая, когда Франсуа Тавернье объявил Леа, что Франция только что проиграла войну, события разворачивались слишком стремительно для нее.
Леа и Камилла наблюдали по карте за немецким вторжением, будучи не в силах поверить, что такое возможно, и трепеща за Лорана, от которого Камилла не имела известий с начала немецкого наступления 10 мая. Несмотря на цензуру газет и радио, они с болью в сердце догадывались, что тысячи французских солдат напрасно гибнут на дорогах Мааса и Соммы. Ходили самые тревожные слухи, разносимые толпами беженцев: о разграблении городов и деревень, о беспрерывных бомбежках, о разгроме 9-й армии под командованием Кора, а затем Жиро, который тщетно пытался собрать ее остатки, о развале 2-й армии, армии Лорана, которой командовал генерал Энтзингер, о шпионах, которых видели повсюду, о потерянных детях, о брошенных больных и стариках…
Франсуа Тавернье настоятельно советовал Леа и Саре покинуть Париж. Сара отказывалась, говоря, что если ее мужу и отцу удастся бежать из Германии, то они смогут встретиться только в Париже. Что касается Леа, то она не могла уехать, потому что состояние здоровья Камиллы после короткого улучшения снова ухудшилось.
Лиза добилась своего. Ненадолго успокоенная отстранением генерала Гамелена, а особенно назначением заместителем председателя совета министров маршала Филиппа Петена, она, в конце концов, все-таки поддалась панике: сестры де Монплейне вместе с Эстеллой покинули Университетскую улицу, доверив Леа Саре Мюльптейн и Франсуа Тавернье. Они так боялись упреков Изабеллы и Пьера Дельмасов, что до последней минуты не теряли надежды на то, что Леа отправится вместе с ними.
Главным образом для того, чтобы успокоить своего старого друга, Раймона д'Аржила, приходившего в отчаяние от одной мысли, что его невестка окажется в Париже одна, Пьер Дельмас с тяжелым сердцем позволил Леа остаться. После отъезда тетушек она переехала к Камилле.
Наконец 30 мая от Лорана пришли два письма, которые ликующая Жозетта принесла в гостиную, где у окна сидели Камилла и Леа.
– Мадам! Мадам! Письма от месье!
Не в состоянии произнести ни слова обе женщины с лихорадочно забившимися сердцами вскочили. Удивленная тем, что ее новость не была встречена с ожидаемым восторгом, горничная стояла, держа два плотных конверта с военными штемпелями в вытянутой руке. Камилла медленно села снова.
– Леа, у меня не хватает духа. Пожалуйста, вскрой их.
Не отвечая, Леа скорее вырвала, чем взяла, оба письма, разорвала указательным пальцем конверты и неловко развернула листки скверной бумаги в линейку, исписанные убористым почерком. Одно из писем было датировано 17 мая, второе – 28 мая.
– Прошу тебя, прочти, – сдавленным голосом произнесла Камилла.
– Женушка моя любимая, – начала Леа.
Слова прыгали у нее перед глазами. "Женушка моя любимая"… И не к ней были они обращены. Чтобы скрыть волнение, она подошла к окну.
– Продолжай, умоляю.
Ценой усилий, о которых Камилла не догадывалась, Леа монотонно принялась читать.
"Женушка моя любимая, в эти дни я столько думал о тебе, одинокой, в твоем положении, без известий обо мне. В Париже ты могла быть лучше осведомлена, чем мы здесь. Все просто невероятно! Тщетно пытаюсь я понять, что же случилось после того, как немцы захватили Бельгию и Люксембург. Я отправился исполнить свой долг. Вместо этого пришлось отступать. Из воинов мы превратились в беглецов, влившихся в колонны беженцев. Всюду переполненные автомобили, мотоциклы, велосипеды, чемоданы, набитые мешки. В ужасающей жаре вдоль дорог бредут вереницы мужчин, рыдающих женщин, кричащих детей.
С каждым днем вражеские бомбардировки становятся чаще. Опустевшие деревни подвергаются разграблению. Осталась одна скотина: свиньи, заблудившиеся телята, перепуганные куры, идущие за нами в ожидании дойки коровы.
Моя любимая, меня поддерживает лишь мысль о том, что сама ты в безопасности. Я бы так не хотел, чтобы тебе пришлось увидеть этих беженцев, валяющихся, будто трупы, по обочинам дорог и на полях, вопящих от ужаса, когда с самолетов их обстреливают пулеметными очередями.
Ты знаешь, война мне ненавистна. Но я стыжусь разгрома наших войск, я стыжусь растерянности наших командиров. Все эти дни думал о тебе, о нашем ребенке, о моем отце, о Белых Скалах, обо всем том, что составляет смысл моей жизни. И о чести… Иногда меня приводит в бешенство мысль, что я не в строю, что не гоню врага с оружием в руках. И меня буквально тошнит, хочется плакать при виде груд раненых, раздавленных, растерзанных лошадей. Все эти дни я спал в лесах, в амбарах, ел, что попадется под руку. Я измучен, измотан, унижен. Что же делать?"
Леа протянула Камилле странички первого письма, оставляя той удовольствие самой прочесть нежные слова, которыми оно заканчивалось и причинившими ей такую боль.
– Прошу тебя, дорогая. Прочти мне и второе письмо. Мы обе его любим, и я хочу, чтобы мы обе знали, что он делает, что с ним происходит!
Леа вздрогнула, спрашивая себя, что Камилла подразумевает под этим своим "мы обе его любим"? Неужели она догадалась, что Леа испытывает по отношению к Лорану? Или же просто глупо доверчива?
Второе письмо было помечено 28 мая 1940 года.
«Нежная моя подруга. Немало дорог осталось позади после написания моего предыдущего письма. Знаешь ли ты, что я всего в пятидесяти километрах от Парижа и меня мучает то, что я не могу с тобой увидеться, хотя знаю, как ты близко. Все твои письма прибыли одновременно. Я счастлив и меня успокаивает, что Леа находится рядом с тобой. Передай ей мою благодарность и мое уважение.
Получил я весточку и от отца. Увы, новости не слишком хороши. Боюсь, эта война, которой он так для Франции опасался, и наши неудачи ухудшают состояние его здоровья. У всех нас настроение скорее мрачное, а чтение газет, которые к нам приходят, отнюдь его не улучшает: бомбардировки Амьена, Аббевиля, Булони, Кале, почти полное окружение союзных дивизий во Фландрии, устранение Гамелена и его замена "молодым" Вейганом… Может быть, надежды и честь Франции окажутся спасены назначением маршала Петена на пост заместителя премьер-министра…
Посылаю тебе мой дневник, который вел все дни войны. Если хватит духа, почитай его. Может, тебе многое станет понятно. Извини, что я надоедаю тебе своими рассказами о проблемах со снабжением, о блужданиях по лесам. События мелкие, но они-то и заполняют мое существование после 10 мая. Как я тебе говорил, хорошо уже то, что не приходится стрелять.
Не из страха, – умоляю, поверь мне, – а из ненависти к пролитию крови. Тем не менее, немецкие победы, наша слабость, во всяком случае, на моем участке, вызывают во мне постоянное чувство стыда и боли.
Камилла, должен тебя покинуть. Полковник прислал мне приказ присоединиться к нему. Побереги себя, я тебя люблю».
Леа протянула Камилле листки дневника. Камилла положила их на колени, пытаясь сосредоточиться на первых страницах и повторяя, словно разговаривая сама с собой:
– У него все хорошо, он жив!
– Само собой разумеется. Иначе не писал бы, – в порыве раздражения заметила Леа.
Не отвечая, Камилла перелистывала странички дневника. С окаменевшим от потрясения лицом читала она описание, день за днем, разгрома, отдельные фразы прочитывала вслух.
"Ферре-сюр-Шьере, Бофор… Отправляюсь узнать новости… Полковника нет, и многие считают, что он погиб… Найти продовольствие, достать фураж… Один из моих подчиненных только что подорвался на мине. Пьяный солдат убил капрала… У меня стала навязчивой идеей организация вместе с Вяземским снабжения. Нам удалось выдоить приблудных коров и напоить детей… К вечеру вернулись самолеты, и их сопровождал ужасающий вой и взрывы бомб. Прижавшись к земле, мы узнали, что такое воющие бомбы… На краю канавы сидел оставшийся один сержант… Мы спим в амбаре".