– Перестаньте так на меня пялиться.
– За последние месяцы я часто пытался представить себе ваше лицо…
С бутылкой в руке вошел сын хозяина.
– Месье Франсуа, вот и я. Извините, заставил вас ждать. Но сегодня вечером много народа.
– Здравствуйте, Рене. Как дела?
– Ничего, месье Франсуа. Что вы скажете, если на закуску будет немного печеночного паштета, деревенской ветчины и фаршированные гусиные шейки?
– Очень хорошо.
– Затем мама вам приготовит курицу с лисичками и томленной в гусином жире картошкой, салат на ореховом масле. А на сладкое – шоколадный мусс.
– Да-да! – воскликнула Леа.
– Пусть будет шоколадный мусс. И дайте нам бутылку вашего кагора.
– Хорошо, месье Франсуа. Попробуйте-ка это шабли, – протягивая стакан, сказал он.
– М-м-да, неплохо.
– Не так ли?
Рене налил Леа, долил стакан Франсуа и вышел.
Какое-то время они пили молча.
– Расскажите, как складывается ваша жизнь. Но прежде – что нового у мадам д'Аржила?
– У нее все обстоит очень хорошо. Родила мальчика, которого назвала в честь де Голля Шарлем.
– Меня это не удивляет. А что – ее муж?
– Два раза бежал. Во второй раз успешно. Он присоединился к генералу де Голлю в Лондоне.
Леа сказала об этом с гордостью и вызовом и сразу же об этом пожалела. Франсуа Тавернье читал по ее лицу, как по открытой книге.
Один за другим выпил он два стакана вина. Ему следовало бы с ней поговорить. Но что мог бы он ей сказать? Ее испуг и недоверие были бы для него невыносимы. Как же дать ей понять?
– Леа…
Она медленно подняла на него глаза.
– Да?
– Лоран поступил прекрасно, примкнув к генералу де Голлю. Поступок мужественный, но вам лучше бы о нем не рассказывать никому, даже мне.
– Вы хотите сказать, вам, прежде всего?
Он устало улыбнулся.
– Нет, мне вы можете говорить все. Последствий это иметь не будет. Напротив, вчера меня очень обеспокоило ваше знакомство с тем подонком, Рафаэлем Малем.
– Он давний приятель. Почему вы называете его подонком? В конце концов, он бывает у тех же людей, что и вы.
– Попали! Тут вы правы. Но только в этом. Есть много оснований считать его мерзавцем. Одно из них – за деньги он без колебаний выдает своих друзей гестапо.
– Я вам не верю.
– Если снова увидитесь с ним, – а я вам решительно этого не советую делать, – спросите у него сами. При его мазохистской извращенности он вполне способен все вам рассказать, а поскольку любит точность, то и с подробностями.
– Невозможно! Это было бы слишком гнусно.
– С ним возможно все. Разве не взял он еврейского ребенка…
– Видите, он не так уж и плох.
– …которого через несколько месяцев вернул в сиротский приют, ибо счел его бесталанным? Он разорил многих знакомых, доверивших ему свои последние средства, чтобы переправиться в свободную зону; он спекулирует золотом, валютой, героином. Дважды его арестовывала французская полиция. И дважды оказывалась, вынуждена его отпустить.
– А как вы объясните, что его принимают в обществе, что его книги издают?
– Его нигде не принимают. Разве что у людей, которых вы видели вчера вечером, где им просто пользуются. Да еще у дельцов черного рынка. Что касается его книг, то они вышли перед войной. Поверьте мне, его лучше сторониться. Он марает каждого, кто к нему приближается.
– Но в Бордо он меня предупредил, что мой дядя в о…
Леа не окончила фразы и отпила вина, чтобы скрыть замешательство.
– Мне известно, чем занят отец Адриан, но вам бы этого знать не следовало.
– Кто говорил вам о моем дяде? Что вы о нем знаете?
– Ничего. И давайте об этом разговоре забудем. Продолжайте. Что еще замечательного сделал ваш друг Рафаэль?
– В Бордо он уступил свое место на борту "Массалии" отцу Сары Мюльштейн.
– Верно, она мне рассказывала. Признаюсь, был изумлен. Сара, как и вы, к нему снисходительна. Она утверждает, что в нем не все дурно.
– Сара еще в Париже?
– Да. И не хочет уезжать. Ей надоело убегать.
– Это же безумие!
– Знаю. И повторяю ей это при каждой встрече. Но после смерти отца в ней что-то надломилось.
– Я не знала, что он умер.
– В Алжире вишистская полиция бросила его в тюрьму.
– Почему?
– Да потому, что он еврей и иностранец. Заключения он не перенес. Это же был старый, измученный человек, живший только ради музыки. Как-то утром его нашли в камере мертвым.
– Вы его очень любили?
– Да, он был выдающейся личностью. Вместе с ним умерла частичка того, что есть лучшего в человечестве.
Вошла Жанетта с двумя переполненными тарелками.
– Приятного аппетита, мадемуазель, месье.
Леа глянула на свою тарелку. Ее чуть подташнивало. Ладонью провела она по лбу.
– Понимаю, что вы сейчас испытываете, Леа. Пока я ничего не могу вам сказать. А чтобы мне довериться, вам бы надо было меня слепо любить. Ни о чем подобном я просить вас не могу. Слишком рано. Ешьте. В наши дни такое удовольствие стало редким.
– Похоже, не для вас.
– Предпочтете и дальше запивать шабли или хотите кагор?
– Кагор.
Поднявшись, он взял с посудного столика бутылку и налил ей красного вина.
Вначале Леа едва прикасалась к еде, но постепенно вкуснейший паштет, бархатистое вино вернули ей аппетит.
После того, как куском хлеба она досуха вытерла тарелку, взгляд ее обрел частичку былой приветливости.
– Леа, вы словно дикий зверек. Стоит вас накормить, приласкать, и вы забываете обо всем происходящем.
С набитым ртом она пробормотала:
– Не думайте, что это так просто.
Вытирая руки о белый фартук, вошла Марта Андрие. За ней следовал сын, несший прикрытое серебряной крышкой блюдо. Гордым движением подняла она крышку.
– Понюхайте только, месье Франсуа. От запаха у меня в душе все переворачивается, родные места всплывают в памяти. Так и вижу у большой плиты фермы бедную мамочку, жарящую на масле белые, лисички или вороночники. Никто не умел так хорошо готовить грибы, как моя мамочка.
– Кроме вас, Марта.
– Ох, нет, месье Франсуа. Мамины были намного лучше.
Он улыбнулся этому простодушному проявлению дочернего чувства и попробовал блюдо, приготовленное с мастерством и любовью.
– Мадам, никогда не ела ничего столь же вкусного, – вытирая жирный подбородок, сказала Леа.
Кухарка удовлетворенно улыбнулась и, обращаясь к Франсуа, сказала с игривым и одновременно понимающим видом:
– Когда девушка любит хорошо поесть, это добрый знак… Покидаю вас, клиенты ждут.
Практически одна Леа съела всего цыпленка, все лисички и картошку. И много выпила. Увлекшись вкусной едой, она забыла о своих страхах. И не возмутилась, когда под столом ноги ее спутника переплелись с ее ногами, а пальцы погладили ее запястье.
Вместе с салатом подали козий сыр. Под восхищенным взглядом Франсуа она съела три куска. Мало что оставалось и от второй бутылки кагора.
Покончив с нежнейшим шоколадным муссом, она сочла, что жизнь прекрасна.
Уже не раз Франсуа с трудом сдерживался от того, чтобы не кинуться к ней и не отнести в постель за ширмой. В тот момент она, откинувшись на спинку отодвинутого ею от стены стула, курила небольшую сигару. Свои длинные ноги она скрестила так, что стали видны кружева нижней юбки. С полуприкрытыми глазами она всем своим существом упивалась мгновением полного блаженства.
Из-под ресниц наблюдала она за мужчиной, ставшим ее любовником. Ей нравились исходившая от него сила и то ясный, то мрачный, то нежный, то суровый, то снисходительный, то презрительный взгляд; она вглядывалась в выразительно очерченное лицо, в такой прекрасный – и опытный в любви – рот. Вспомнив о вчерашнем вечере, она вздрогнула. "Хочу его", – подумалось ей.
– А что если нам заняться любовью?
Франсуа улыбнулся. По правде говоря, он ждал такого предложения, но из осторожности предпочел не откровенничать с Леа на эту тему. В ходе своей любовной карьеры он встречал мало женщин, столь естественных в страсти. Она любила порывисто, с радостно языческим духом, определенно унаследованным не от матери или дам общества Сакрс-Кер в Бордо. Более того, никогда не обнаруживала она ни малейшего опасения забеременеть. Что это было? Невежество или легкомыслие?