– Вы могли бы дать знать о своем присутствии.
– Дорогая моя, вы мне просто не оставили времени. Я дремал. А проснулся, услышав, как вы признаетесь в сжигающем вас пламени сыну нашего хозяина. Какой порыв! Какая страсть! Сын месье д’Аржила не заслуживает такого отношения…
– Запрещаю вам говорить о нем в таком тоне.
– Ох, извините. Мне не хотелось бы вас обидеть, но согласитесь, этот очаровательный джентльмен вел себя, как болван, отвергнув столь заманчивые… и недвусмысленные предложения…
– Вы грубиян!
– Может быть. Но если бы вы проявили хотя бы малейший интерес к моей особе, я бы…
– Не представляю, какая женщина могла бы испытывать хотя бы малейший интерес к личности вроде вас.
– Малышка, на этот счет вы заблуждаетесь. Женщины, особенно настоящие, любят, когда с ними не слишком церемонятся.
– Несомненно, женщины, у которых вы бываете, но не девушки…
– Хорошо воспитанные? Такие, как вы?
Ее запястья вдруг были крепко схвачены широкой ладонью. С удерживаемыми за спиной руками она оказалась плотно прижатой к мужчине, который был свидетелем ее унижения. От охватившей ее ненависти Леа закрыла глаза.
Насмешливый огонек в глазах Франсуа Тавернье погас, и он смотрел на нее так, словно пытался проникнуть в самые сокровенные мысли.
– Отпустите, я вас ненавижу!
– Моя дикарочка, а гнев вам к лицу.
Губы мужчины прикоснулись к губам удерживаемой им девушки. Она молча бешено забилась. Одной рукой тот сжал ее сильнее, заставив вскрикнуть, второй схватил за растрепавшиеся волосы. Пахнущие вином и табаком губы стали настойчивее. Ярость захлестывала Леа… Вдруг она обнаружила, что отвечает на поцелуй этого мерзавца… Откуда вдруг такая слабость во всем теле, такая восхитительная тяжесть внизу живота?
– Нет!
Она с воплем высвободилась.
Что же она вытворяет? Просто сошла с ума! Позволить мужчине, которого презирает, которого предпочла бы видеть мертвым, обнимать ее! И это, будучи влюбленной в другого! Если бы еще эти отвратительные поцелуи не доставляли ей удовольствия!
– Негодяй!
– Ваш лексикон не богат. Совсем недавно вы говорили то же самое другому.
– Вы невыносимы.
– Сегодня. А завтра?
– Никогда! Лучше пусть начнется война, только бы вы исчезли!
– Что касается войны, то ваше желание исполнится. Но не слишком рассчитывайте на мое исчезновение. У меня нет намерения оставить свою шкуру в этой заранее проигранной войне.
– Трус! Как только вы можете такое говорить?
– Не вижу, что трусливого в ясности мысли? К тому же такого же мнения придерживается ваш дорогой Лоран д'Аржила.
– Не оскорбляйте человека, великодушия которого не способны понять.
Даже грубое слово не задело бы Леа сильнее этого громкого хохота.
– Вы мне отвратительны!
– У меня только что сложилось иное впечатление.
Собрав остатки своего достоинства, Леа вышла, хлопнув дверью.
У подножия широкой, ведущей в покои лестницы, посреди выстланного белым мрамором вестибюля Леа металась, как человек, не знающий, куда же ему приткнуться.
Из-за стены кабинета месье д'Аржила донеслись возгласы, чьи-то восклицания. Внезапно дверь с силой распахнулась. Леа отскочила в тень портьеры, скрывавшей идущую в подвал лестницу. В центре вестибюля находились Лоран д'Аржила и Франсуа Тавернье.
– Что происходит? – спросил Тавернье.
– По радио передают обращение Форстера о насилии над Данцигом, а также "о согласии на воссоединение с рейхом".
Лоран д'Аржила был так бледен, что Франсуа Тавернье спросил с большей иронией, чем ему самому хотелось бы:
– Вы не знали?
– Знал, конечно, но мой отец, Камилла, отец Адриан, месье Дельмас и некоторые другие условились сохранить это известие в тайне, чтобы не портить последний праздник мирного времени.
– Ба, раз уж вы думаете, что так будет лучше… А Польша? Что сообщают о Польше?
– С 5.45 утра бои идут по всей линии фронта, а Варшава подверглась бомбардировке.
Вбежали Жан и Рауль Лефевры.
– Только что из Лангона вернулся Венсан Леруа – объявлена всеобщая мобилизация.
За их спиной толпились встревоженные гости, стремившиеся услышать подробности. Некоторые из женщин уже плакали.
В сопровождении отца Адриана и Пьера Дельмаса из своего рабочего кабинета вышел месье д'Аржила. Внезапно ссутулившийся, он бормотал:
– Друзья мои, друзья мои.
Через открытую дверь кабинета послышалось потрескивание радиоприемника, затем зазвучали немецкие, польские голоса, пока, наконец не стал слышен более отчетливый голос переводчика.
Кто-то прибавил громкость.
"Мужчины и женщины Данцига, пришел час, наступления которого все мы желали вот уже двадцать лет. С сегодняшнего дня Данциг вернулся в лоно великого немецкого рейха. Нас освободил наш фюрер Адольф Гитлер. Впервые знамя со свастикой развевается над общественными зданиями Данцига. Начиная с сегодняшнего дня, оно также развевается над всеми бывшими польскими зданиями и в порту".
Пока диктор комментировал согласие Гитлера на возвращение Данцига в рейх и описывал народное ликование, украшенные флагами памятники, среди немногочисленных собравшихся царило безмолвие.
Словно разговаривая с самим собой, отец Адриан прочитал:
"Статья первая: конституция вольного города немедленно утрачивает силу".
Невозмутимый голос диктора продолжал: "Сегодня утром Германия начала военные действия против Польши".
– Это война, – умирающим голосом произнесла, падая в кресло, Бернадетта Бушардо.
– Ох, Лоран!
Камилла бросилась в объятия своего жениха. Глаза ее были полны слез.
– Не плачь, дорогая, все закончится очень быстро.
Стоявшая совсем близко Леа смотрела на них. В общем переполохе никто не обратил внимания на ее бледность, на ее рассыпавшиеся волосы. Она уже забыла о сцене в зимнем саду, о своей отвергнутой любви, думая только о возможной гибели Лорана.
– А я-то предполагал, что вы его ненавидите, – шепнул ей на ухо Тавернье.
Покраснев, Леа обернулась и свистящим полушепотом ответила:
– Ненавижу я вас. Желаю, чтобы вы первым погибли на этой войне.
– Сожалею, но, как я вам уже говорил, у меня нет намерения доставить вам такое удовольствие. Потребуйте у меня все, что вам заблагорассудится – драгоценности, меха, дом, – я охотно брошу все к вашим ногам. Однако к своей жизни, какой бы жалкой она ни была, я привязан.
– Только вам одному она и дорога. А о том, чтобы выйти за вас…
– Кто же говорил вам о браке? Лично я стремлюсь к тому, чтобы стать вашим любовником.
– Него…
– Да, знаю, я негодяй.
– Тише, тише, говорит Гитлер.
4
Изабелла настояла на том, чтобы родственники мужа переночевали в Монтийяке. Раскладушки расставили в гостевых комнатах, в спальнях трех сестер и в детской. В знак особой милости Леа уступила свою детскую кроватку-убежище Пьеро, который по достоинству оценил этот жест.
Забыв о войне, сестры и братья весь вечер помогали Руфи и горничной Розе переносить и раскладывать постели. По всему дому звучали смех, крики и шум бегающих детей. Запыхавшись, молодые люди, закончив работу, падали на кровать, на подушки или на пол детской, предпочитая гостиной, где собрались их родители, эту заставленную комнату, несмотря на то, что в воздухе стояла поднятая слишком энергичной метлой Розы пыль.
Сидя на своей кровати рядом с Пьеро, Леа играла в карты. Мысли ее были заняты другим, и она проигрывала. С раздражением отбросив карты, она в задумчивости прижалась к железной спинке кровати.
– О чем ты думаешь? Играть будешь?
– Она думает о Франсуа Тавернье, – сказала Коринна.
– Он только с ней и разговаривал, – добавила Лаура.
– Вы ошибаетесь, она думает совсем не о Франсуа Тавернье, – просюсюкала Франсуаза.
– О ком же тогда? – спросила Коринна.
Тасуя карты, Леа пыталась сохранить внешнее безразличие. На что намекала эта язва? Еще в раннем детстве Франсуаза раньше всех остальных догадывалась, о чем думает ее младшая сестра, какие глупости натворила, угадывала места, где та прячется. Это приводило Леа в такую ярость, что она била свою старшую сестру. Сколько раз Руфи приходилось разнимать их… Франсуаза не могла удержаться и постоянно следила за своей сестрой, рассказывая матери о самых мелких ее проступках. Не переносившая доносительства, Изабелла Дельмас сурово ее наказывала, что еще больше разжигало соперничество двух сестер.