— Проблема инвариантности цивилизаций… — Голос Этапина, когда он наконец заговорил, прозвучал ровно. — Её увязка с проблемой распознавания… Трасология материальной деятельности разума во времени и пространстве, так, так… Между прочим, если бы геологи часто находили в земных слоях те же окатыши и осколки стекла, то наверняка возникла бы теория их вулканического, допустим, происхождения. Забавно… Публиковать свои фантазии вы, конечно, не собираетесь?
Он как-то искоса взглянул на Гриднева.
— Естественно, нет. — Тот поморщился. — Мало ли что взбредёт на ум… Но как интересно! В морской среде скорей всего должна была возникнуть не техническая, а биологическая цивилизация. Аналог есть: муравьи и термиты, которые строят прекрасные с инженерной точки зрения жилища, дороги, мосты, пасут скот, то есть тлей, возделывают грибные плантации… На что же способна куда более мощная цивилизация того же типа? Познание мира из-под воды, хм… Какая презабавнейшая у них должна быть космогония! Борьба теории воздушной вселенной с теорией её твердокаменного строения… Физика, быть может, начавшаяся с электричества… Нет, невообразимо! В конце концов, у них, возможно, появилось и нечто похожее на нашу технологию. Приходим же мы сейчас к аквакультуре, плантационному, на море, хозяйству… А у них оно было с самого начала: селекция, скрещивание, быть может, переделка организмов в водной среде. Затем, кто знает, настал черёд суши, некто в скафандре вышел на берег… Так или иначе их деятельность могла наложить отпечаток на всю природу. Вдруг и эти козявки, что у нас под ногами, потому устремились к морю, что когда-то, задав надлежащий инстинкт, их с неведомой для нас целью вот так скликали…
Словно удивляясь самому себе, Гриднев покачал головой.
— Видите, какие сказки навевает мне это хмурое море!…
— Когда-то дело ограничивалось сиренами и русалками, — задумчиво сказал поэт.
— Безусловно! Мы на все смотрим сквозь призму своего знания. И незнания. Из всего сказанного мной серьёзно лишь то, что проблема распознавания деятельности иного разума не так проста, как это нам кажется. Даже если следы у нас перед глазами. Куда дальше! Этот лес, даже дюны созданы нами. Кто, однако, заподозрит это всего через тысячу лет?
— Мы отклонились от проблемы инвариантности. — Лунообразное, слабо сереющее в сумерках лицо Этапина казалось задумчивым, но голос прозвучал нетерпеливо. — У вас на этот счёт наверняка есть интересные мысли.
— Скорее банальные. — Засунув руки в карманы, Гриднев теперь смотрел на море, словно видел там нечто ускользнувшее от взгляда других. — Инварианта, да… Любые разумные, очевидно, должны питаться, размножаться, познавать мир, как-то его преобразовывать (это и бобры делают!), жить скорее всего коллективно. Этим условиям неизбежно должны отвечать некоторые общие для всех базисные принципы морали, которые при всей её вроде бы зыбкости могут, как ни странно, оказаться более инвариантными, чем технологические. Кант не случайно провёл параллель между звёздным небом над нами и моральным законом внутри нас. Мы только начинаем понимать, в чем тут дело.
— Если это так, — с сомнением сказал Этапин, — то проблема распознавания осложняется. Мораль, нравственность и прочая духовность в силу своей эфемерности не могут оставить долговечных следов.
— Ой ли? — Гриднев прищурился. — Что пережило все поколения, как не наскальные рисунки? Эта живопись гораздо древнее пирамид, а её краски до сих пор свежи. Чему вы смеётесь? — обернулся он к Шорохову.
— Так, глупость. — Шорохов сконфуженно махнул рукой. — Мне представился осьминог, изучающий малярной кистью начертанное на скале: “Оля и Петя здесь были…”
Гриднев коротко хохотнул:
— Ладно, ладно! Хотите более симпатичную картинку? В своих основах инвариантна скорее всего эстетика. Возможно, более инвариантна, чем все остальное.
— Ну, это уж извините! — От неожиданности Шорохов едва не оступился в воду. — Эстетика — туман, зыбь, уж я — то знаю, что такое вкусовщина!
— Основа алмаза и сажи — углерод, но давайте не будем их путать! — раздражённо фыркнул Гриднев. — Я говорю не о личном вкусе, а о родовом восприятии прекрасного! Почему цветы привлекательны, хотя и по разным причинам, как для насекомых, так и для нас? То же самое с красотой раковин, рыбок и бабочек. А для кого прекрасен брачный наряд птиц? Только ли для пернатых? Почему сугубо функциональное в живой природе, по смыслу и назначению утилитарное, будь то движение лани или трель соловья, эстетично для человека? Почему в древнейших захоронениях рядом с орудиями труда, без которых человеку голод и смерть, мы неизменно находим, в сущности, те же безделушки и камешки, над которыми в разгар НТР так упорно трудится наш друг Этапин? А, молчите? То-то же… Тут всем глубинам глубины. Красоту ещё древние греки поняли как гармонию. Сегодня мы приблизились к уяснению её смысла. Гармония — это совершенство простой или сложной системы, лад всех её слагаемых. Следовательно, красота есть внешнее выражение оптимума существования и функционирования любой системы.
— Например, системы мокриц, — не удержался Шорохов. — Или крыс.
— Элементарная вражда и дурь ассоциативных эмоций! — отмахнулся Гриднев. — Они искажают наш взгляд, я разве об этом? Речь о закономерности, смысл которой едва начал проясняться. Всякое сознание отражает мир и, видимо, стремится его запечатлеть. Тут интереснейшая намечается инварианта, интереснейшая!
— Позвольте, позвольте, — пробормотал было погрузившийся в свои мысли Этапин. — Никто не замечал у муравьёв ничего похожего на искусство…