- Может, покажешь все-таки свою библиотечку? Обещал.
Сразу приободрившись, провел ее в свою комнату.
Дина очень внимательно все оглядела, наконец остановила свой взгляд на увеличенных фотографиях мамы с папой, что висят над письменным столом. (А Машенька скользнула по ним безразличным взглядом.)
— Твои родители? — Спросила, но тут же самой себе ответила: — Ну конечно, нечего и спрашивать!
Перевела внимательный взгляд с портретов на мое лицо:
— Ты очень похож на отца, хоть и не такой красивый. Это у нее манера такая: резать в глаза правду-матку, самую неприятную, хоть вполне могла бы промолчать. Я ведь и сам знаю, что не такой, как папа... Но это было секундное впечатление, в следующий момент я очень обрадовался, что папа Дине понравился.
На маму она смотрела еще пристальней и дольше, чем на папу.
Я с трепетом ждал, что она скажет.
— Твоя мама, наверно, была очень добрая?
Спазм перехватил мне горло, я не сразу смог ответить. Мама с папой остались только на снимках, никогда больше не увижу я их!.. Но почти одновременно с этим взрывом горя явилась благодарная радость: Дина понимает, каких родителей я лишился.
Не помню, то ли она меня об этом попросила, то ли сам начал рассказывать: какие они были, мои мама с папой. Теперь я не запинался, не подыскивал слов — они сами просились на язык.
Мне очень помог в этом семейный альбом, в нем вся наша жизнь в родном лесу как на ладони. Я его перелистывал по мере своего рассказа.
— Папа был лесничим — представить себе его кем-то иным я не могу. Именно для этого он и был рожден — оберегать лес, все живое в нем. На любую просеку, любую делянку он мог пройти пешком или проехать на Орлике с завязанными глазами, наперечет знал все деревья-долгожители в своем лесничестве, а насчитывалось их ни мало ни много полторы сотни (долгожители — это которым за двести лет). Один дуб — он рос посреди дальней лесной поляны,— самый долговечный (ему будто бы полтысячи лет было), папа называл почтительно и восхищенно по имени-отчеству — Патриарх Селянович.
Если я вспоминаю о папе, значит, не могу не вспомнить Орлика — в моей памяти они неотделимы друг от друга. В хорошую погоду, собираясь в объезд своих владений, папа запрягал Орлика в рессорную тележку, в ненастье отправлялся верхом...
Мне было всего четыре года, когда жеребенком-подростком Орлик появился у нас. Мы сразу с ним подружились.
Каждое утро, не успев даже умыться, я бежал к нему в стойло, с куском сахара или каким-нибудь лакомством. Орлик начинал радостно ржать, едва я подходил к закрытой еще дверце,— наверное, узнавал меня по шагам, тыкался носом мне в лицо, благодарил, значит, и принимался вроде как приплясывать — это ему не терпелось поскорей вырваться на волю, порезвиться.
Когда мне подошло время учиться, папа отвозил меня в школу на Орлике. Школа находилась в трех километрах от нашего лесничества, в Селиванове, и дорогу эту — до самого маленького кустика — я запомнил так, что она мне теперь часто снится.
Орлик тоже погиб, как и мои родители, всего на два месяца опередив их.
Случилось это так. Как-то ненастным вечером папе пришлось возвращаться с питомника лесокультур; темь была хоть глаз выколи, дождь усиливался, и папа все торопил Орлика, позабыв об осторожности. Тропинка ведь ему была известна как свои пять пальцев, никаких препятствий на ней не предвиделось.
Но он позабыл о браконьерах, которые с некоторых пор стали наведываться в наш лес и к которым папа не знал снисхождения. Наверняка кто-то из них, проследив за папой, и воткнул посреди дороги тот кол, заострив его верхушку и чуть наклонив в ту сторону откуда должен был возвращаться папа. (Когда он на питомник ехал, никакого кола и в помине не было.)
Орлик и наткнулся с маху на это острие — всю грудь ему разворотило... Когда час спустя мы с мамой прибежали туда вслед за папой, Орлик был еще жив. Никогда не забыть мне жуткой этой картины!
Конь все пытался, раз от разу все слабее, встать на ноги, а из глаз его, умоляюще устремленных на нас, текли слезы. Фонарь хоть тускло светил, но слезы было видно отчетливо.
Не только Орлика — у нас дома всяких животных любили. Кот Журка (на редкость ленивый и флегматичный) и борзая Альфа — это постоянные были обитатели. Помимо того, непременно какой-нибудь временный квартирант, точнее, пациент,— то сорока с перебитым крылом, то слишком рано осиротевший сосунок-медвежонок, то выпавший из гнезда птенец. Поправятся, окрепнут — и в родной лес возвращаются.
А то еще папа лосей начал приручать. Начал с двух сирот-малышей, а потом и взрослых попробовал — на солонцах. Это так делалось: в определенный час на одном и том же месте он насыпал соли, отходил в сторонку и терпеливо ждал их появления. Лоси появятся, видят: человек стоит, ну и остановятся, ближе подходить боятся. Папа постоит еще какое-то время и тихо так уходит, постепенно лоси к его присутствию привыкли, при нем стали подходить к солонцам.
Папе хотелось приучить лосей ходить вместо лошадей в упряжке, но не успел...
Еще я о папе рассказал, как он заложил собственный питомник лесокультур — не захотел довольствоваться теми саженцами, которые получал в заповеднике. Как первый в наших краях начал обживать сибирскую лиственницу и успел-таки обжить, целую рощу вырастил. И о том еще, как его не раз в областное управление работать сманивали, но получали отказ.
Дина слушала очень внимательно, но меня смущала эта ее почти неуловимая недоверчивая усмешка, казалось, она не верит моему рассказу. Не вытерпев, спросил:
Тебе кажется, я придумал про лосей?
- С чего ты взял? — возразила она.— Совершенно всему верю. У такого (тут она запнулась: хотела, наверно, сказать «чудака», но не сказала) отец должен быть именно таков, как ты его описал! Теперь понятно, почему самым твоим любимым предметом является биология — по наследству, значит, передалось.
— Как ты догадалась — про биологию? — удивился я.
Дина засмеялась.
— Это совсем нетрудно: по твоим ответам на уроках. Вернее, по лицу: на нем ведь все написано.
И она тоже — почти как тетя Агния, про мое лицо. Хотел спросить: хорошо это или плохо, что «все на лице написано», но не успел — Дина неожиданно спросила:
— Ты тоже станешь лесничим?
Это был такой вопрос — сразу на него не ответишь. Ведь я еще не решил окончательно, кем мне стать, хоть и думаю об этом последнее время каждый раз, перед тем как уснуть. Еще три месяца тому назад думал: «Только лесничим в нашем лесу, вместо папы», а вот теперь колебания появились... В мире ведь столько интересного! Что если прежде повидать этот мир, попутешествовать (может, даже открыть что-то еще не открытое!) и только потом уже осесть в своем родном лесу?
— Наверное, лесничим,— неуверенно ответил я.— А может, геологом.
Дина снова засмеялась, даже в ладоши захлопала:
— Браво, браво, ты бесподобен! Если не лесничим, то, конечно же, геологом! Обыкновенная нормальная человеческая жизнь — это не по тебе.
Мне сделалось грустно.
- Не понимаю, что тебя так развеселило.
- Поверь, я не хотела тебя обидеть.— Дина умела менять выражение лица столь же быстро, как и тетя Агния.— То, что твоему отцу, человеку одержимому, лес был домом родным,— это можно понять. Но твоей матери... Неужто она и впрямь была довольна участью жены
лесника?
- Заметь себе, лесничий и лесник — это далеко не одно и то же, хотя это не столь важно. Мама не просто была довольна своей «участью», а счастлива. Самое главное — она любила папу.
Дина прервала меня скептическим возгласом:
- Ах, да, ведь с милым рай и в шалаше. Как это я позабыла?
- Да, с милым рай и в шалаше. Но мои родители жили вовсе не в шалаше.