Позже всех пришли Аничкины. Машенькина мать была так разнаряжена, что женщины дружно разохались. За исключением тети Агнии, конечно.
Сама же Машенька была одета во все белое, выглядела действительно милой.
Когда усаживались за стол, поднялся шумок, и я услышал, как за моей спиной одна гостья вполголоса сказала другой:
— Обратила внимание на Машенькины сережки? У меня глаз наметанный, могу точно определить их цену. Тысченки две с чем-то.
Машеньку, конечно, посадили рядом со мной, и всякий раз, как она ко мне поворачивалась, я таращился на ее серьги. Эти мизерные побрякушки — две тысячи?..
Тетя Агния, подобно искусному лоцману, умело направляла поток разговора в нужное русло. О премьере в театре, о преимуществах различных южных курортов, о благих переменах в облике родного города за последние годы — какие только темы она не затрагивала.
И все-таки тетя Агния в какой-то момент зазевалась, «поток» уклонился. Да еще как!
Речь зашла о каком-то фильме, мельком было упомянуто имя Льва Николаевича Толстого, и Остина сообщила: наконец-то она побывала на экскурсии, в музее-усадьбе Ясная Поляна. У нее поинтересовались, каковы ее впечатления, и вот тут-то она выдала.
— По правде, никакого особенного впечатления — такое там все обыденное! Я представляла: у графа и обстановка графская, а оказалось...— Она хихикнула.— У меня в квартире мебель куда шикарней!
Эта вопиющая самодовольная глупость, кажется, всех за столом шокировала — кто-то из мужчин громко заговорил о чем-то другом, чтобы замять неловкость. И тут я, позабыв все правила вежливости, вскочил с места и выпалил:
— Да будет вам известно: в Ясную Поляну люди ездят вовсе не затем, зачем вы ездили! Если хотите понять — зачем, советую одну небольшую книжечку прочесть, «Живые трепетные нити» называется.
Растерявшись, Остина умоляюще взглянула на тетю Агнию.
— Егор, ты забылся! Придется тебе извиниться перед Тамарой Федоровной.
После моего «ультиматума» тетя перестала называть меня Георгием, а тем более Горой — я стал для нее исключительно «дружочком» — и вот впервые окликнула Егором.
— Нет, тетя, извиняться не буду! Лучше к себе в комнату уйду.— Я вскочил из-за стола. Не знаю, что на меня нашло... Машенька тоже поднялась.
— Агния Сергеевна, можно и мне уйти? Скучно с вами.
Все заулыбались, глядя на нее, за исключением Остиной, конечно. Моя выходка, кажется, их вовсе не возмутила. Уходя, я слышал, как Аничкина говорила:
— Тамарочка, зря вы, право, обижаетесь на юношу. Возраст у него такой — как порох воспламеняется, выдержки еще не нажил. Это так естественно, что молодые неблагоразумны...
Я полагал, Машенька очень застенчива, у нее такая манера: поминутно потуплять глаза. Но оказалось, ошибался. Вошла ко мне в комнату, будто к давней своей подружке, а не к парню малознакомому. Оглядываясь с живейшим любопытством, почти ко всему своими пухлыми ручками притрагивалась.
Больше всего ее клетка с щеглом заинтересовала, посыпались вопросы: давно ли у меня этот жилец, не слишком ли с ним хлопотно, не мешает ли своим свистом?
На книжный шкаф взглянула мельком — это меня заинтересовало. Спрашиваю:
— Книги вас не очень интересуют?
Не ответив на вопрос, Машенька предложила:
— Давай на «ты»? Ко мне на «вы» никогда никто не обращается, а ты на целый год меня моложе.
Я возражать не стал — пожалуйста, можно на «ты». Напомнил ей про свой вопрос.
— Почему же не интересуют? — Маша подошла к шкафу, пробежала взглядом по корешкам книг.— У нас дома книг даже больше, чем у вас. Только ваши, наверно, еще довоенные, потертые, а наши новенькие, чистенькие. Хру стят, когда перелистывать начинаешь.
Тетя Агния не ошиблась, Машенька действительно оказалась чрезвычайно простодушной. «Новенькие, хрустят...»
Что-то начала щебетать насчет книги, которую ей недавно из Москвы привезли — любовь в ней изображается «просто умопомрачительная».
Когда умолкла, я поинтересовался, где она учится. Оказалось, на курсах вязальщиц. Мама ей посоветовала. В городе ведь всего два института — педагогический и политехнический,— ни тот, ни другой не подходящи. Педагогу по нынешним временам железные нервы нужны, и те не выдержат, а в инженеры пусть мужчины идут. Слава богу, женских профессий предостаточно...
Машенька чуть картавила — слишком резкие шипящие звуки мило смягчались, и речь журчала, как ручеек. Слушать очень приятно, если не вникать в смысл журчания. Ни минуты не сидела спокойно, беспрерывно двигалась, и при каждом движении сережки в ее ушах ярко вспыхивали.
Не вытерпев, я поинтересовался:
- Бриллианты?
- Ну конечно! — охотно подтвердила Машенька.— Самые дорогие из драгоценных камешков.
- В самом деле? — как можно небрежней сказал я.— Сколько же стоят эти сережки?
- Могу сказать точно: две тысячи сто семьдесят рублей. Папа совсем недавно мне их купил. А знаешь, какиееще бывают драгоценные камешки? — Не дожидаясь ответа, начала перечислять: — Рубины, изумруды, топазы, александриты... Папа говорил: не меньше сотни разных названий. Наверно, шутил, он любит надо мной подшучивать.
От драгоценных камней перешла к полудрагоценным — этих, оказывается, на белом свете еще больше. Я смотрел на ее оживленное личико, а думал вот о чем: в каком размере ее родитель облагает данью своих подчиненных, как практически он это делает: индивидуальные беседы, наверно, с каждой продавщицей проводит? Разговаривать с Машенькой как-то расхотелось.
— Почему ты так странно смотришь? — спросила она.
И я не сдержался.
— Задачу в уме решаю: если у человека зарплата двести рублей, сколько ему нужно работать, чтобы купить такую красивую безделушку? — Я взглянул на сережки.— Выходит, почти год. Но тут новый вопрос возникает: а на что же жила в течение этого года семья из трех человек? Я не ошибся, твой отец двести рублей в месяц получает?
Наверное, целую минуту Машенька молча таращилась на меня. Наверняка подобные вопросы ей самой никогда в голову не приходили.
- Ты хочешь сказать, что мой папа...— Она запнулась.
- Не «хочу», а уже сказал,— уточнил я.— Странно, что тебе самой никогда не приходила в голову такая простая арифметика: человек получает двести рублей в месяц и покупает такие дорогие безделушки.
У Машеньки задрожали губы.
- Неправда это! Мой папа не такой...
- Если тебя это больше устраивает, пусть будет «не такой».— Я пожал плечами.— Давай лучше переменим тему.
- Ну уж нет, не переменим! По-твоему, выходит: эти сережки... ворованные?
У нее был такой потерянный, такой несчастный вид, что мне стало ее жаль.
- Я этого слова не произносил...
- Ах, не произносил! Нет уж, скажи. Я хочу знать: что понимать под твоей «арифметикой»?
Голосок у нее гневно зазвенел — вот-вот прервется, на лице рдели красные пятна. Не повернулся у меня язык сказать ей про «дань», которой ее папочка обкладывает продавщиц своего магазина. Посоветовал только:
- Ты лучше у него самого об этом спроси.
- Спрошу непременно! — пообещала Машенька, как обожженная выскакивая из моей комнаты.
5
Все же тетя Агния неожиданная женщина! Когда, проводив гостей, она вошла ко мне в комнату, я, разумеется, приготовился получить нагоняй, а она — расхохоталась.
- Ну, племяш, выступил, попотешил!
- Вы не сердитесь на меня? — удивился я.
- Стоило тебя, конечно, отчитать за такое дерзкое обращение с пожилой женщиной, но не могу! — Тетя опять принялась смеяться.— Заметил: все за столом были довольны, что Тамара такой афронт потерпела? Дурища набитая — хоть бы помолчала, раз ничего путного сказать неспособна, так нет, трещит без умолку! Непременно теперь хвороба с ней «на нервной почве» приключится, завтра же прибежит к Валерию Петровичу лечиться. Болезни на нервной почве — ее любимый конек.