Так что Арнаут собирался заслужить себе, подобно Раймбауту де Вакейрасу, рыцарские шпоры и пояс. Благо небольшая, похоже, не слишком продолжительная война наклевывалась по весне — и вовсе не позорная, не междоусобица какая-нибудь — против северных франков, которых собрали в рать жадные до крови попы. Бог послал такую удачную войну — иначе бы пришлось, не приведи Господи, в Святую Землю ехать, или еще куда за море. Или долго, трудно завоевывать расположение Розамондина супруга, чтобы тот посвятил в рыцари. А расположения для невесть каких каталонских оборванцев, ухажеров жены, у вечно занятого графа Беарнского всегда не доставало.
Стойко улыбаясь, хоть и было ей страшно, прощалась дама Розамонда со своим любовником весной 11-го года папствования Понтифика нашего, Иннокентия Третьего. Может быть, в тот же самый день, когда подписывал Папа под латеранскими сводами буллу о канонизации мученика Пейре, запятнавшего своей кровью благодатную лангедокскую землю, чтобы росли на ней новые розы…
А донна Розамонда, отводя смятенные глаза, навесила своему любимому на шею знак принятия куртуазного служения, серебряный медальончик. Хотела сначала колечком его наградить — но посмотрела внимательно на его руки и заведомо решила: ее перстенек не налезет другу ни на один палец. Розамонда маленькая была, с тонкими запястьями, а у Арнаута кисти рук казались велики для его собственного тощего тела. Вот и ограничилась дама медальончиком. Денег ему дала — чтобы, если надобно, прикупил себе какой-ни-то доспешек. Она не советовала ему быть осторожней — не самые это лучшие слова для напутствия на подвиг — но надеялась, что он сам постарается. Она ведь любила его, да, как могла.
Монастырь Пруйской Богоматери, думал Арнаут, пыля новыми — крепкими — башмаками по золотой пыли дороги. Горы сияли, сияло небо, сиял наш благодатный край. Надобно найти того монаха, думал Арнаут, успевший за зиму стать мужчиной и еще немного приблизиться к настоящему себе. Теперь у нас все будет иначе, теперь я не стану бояться. Я найду что ответить, не поведу себя как глупый мальчишка. Я буду терпеть, и говорить, и слушать, столько, сколько нужно. Пока не узнаю все, что надобно. Пока не пойму правду. И больше не пожалею — почему все у нас не так…
Господи, почему все у нас с Тобой не так, спросил Арнаут в покрытое дымкой далеких костров летнее небо. И сам ответил за Господа — все будет хорошо.
Надо только уметь выбирать. И дело тут не в друзьях, и не в том, где тебе будет лучше, а только в том, где же все-таки истина. Нужно разобраться — расспросить их всех, послушать, как они спорят, послушать тихий голос Господа внутри собственной груди. А что до войны — лучше к графу тулузскому сейчас не соваться, у того своих дел хватает, он с Церковью примиряется. А вот виконт Безьерский и Каркассонский, наверное, от нового человека не откажется. Потому что все знают, как он ответил на предложение своего дядюшки-графа замиряться с легатами — «не да, — говорит, — но нет», так и ответил. Молодой потому что, храбрость ценит больше, чем благоразумие. У такого можно и шпоры заслужить.
Чего ж эти легаты воюют, если они такие праведники? Праведники, как Старец Годфруа, людей лечат да проповеди говорят… Вот что можно брату Домергу сказать в ответ на его убеждения. Арнаут знал только, чего он ни за что не будет больше делать, как бы все ни обернулось: он не будет убегать.
И ведь правда больше не убегал, слово дворянина, хотя и трус он был изрядный. Я знал его хорошо — он многого боялся. Но тем летом больше не убегал.
Хотя война оказалась большая, тут ошиблась дама Розамонда — впрочем, все мы ошиблись, и пожалуй, ошибаемся до сих пор, стараясь в передышках между пожарами что-нибудь вырастить на пепелищах своих домов. Но ведь растут же! Растут живучие розы! На диких пустырях, возле выгребных ям, возле рвов, где плавают мертвые франки, в садиках испуганных вдов и у франков под окнами захваченных замков, и у дороги на Монжей, где, скрипя зубами от злого удовольствия, люди графа де Фуа подстерегают вражий немецкий отряд. Растут розы без полива, без ухода, разные — мелкие, крупные, бледные и налитые ярким цветным соком.
Замок Пюивер, где росло более всего роз, продержался в осаде только три дня. Не знаю, склонны ли занявшие его франки были любоваться на ласточек и подмечать красных паучков на белом камне террасы.
Гарнизон Брама тоже недолго сопротивлялся. Сдавшихся рыцарей, сотню человек — в том числе и рыжеватого веснушчатого родителя девчонки Лутс — ослепили, выколов им глаза, а заодно отрезали носы и уши. Когда колонна калек, державшихся один за другого, с распухшими, гноящимися лепешками на месте носатых, черноглазых окситанских лиц показалась в виду замка Кабарет, старый сеньор Пейре-Рожер подвернул на лестнице ногу. Тяжело на старости лет понять, что же это такое на самом деле происходит.