Он пытается открыть дверь (разве он не у себя дома?!), но та не поддается, — заперта. Тогда герцог колотит в нее рукояткой меча, колотит крепко и одновременно представляется:
— Отворяй, мужик, я твой герцог!
Он ждет, но, поскольку в окружающей обстановке не намечается никаких изменений, повторяет:
— Отворяй, мужик, я твой герцог!
И так много-много раз. Результат по-прежнему нулевой.
Поразмыслив, герцог формулирует свою мысль — вслух для самого себя:
— Он, верно, боится, этот бедняга. Небось принимает меня за какого-нибудь лесного духа. Где ж ему взять храбрости, — он ведь слишком худороден, — но, может, он уступит из жалости. Попробуем-ка такую уловку…
И он кричит жалобным голосом:
— Я голоден!
Тотчас же дверь отворяется как по волшебству, и герцог видит пред собою чудное видение.
Указанное видение представляет собой юную невинную девицу, неописуемо грязную, но, с точки зрения эстетики, неописуемо прекрасную.
У герцога просто в зобу дыханье сперло.
— Ах, бедный мой господин, — говорит юная особа ужасно мелодичным голосом, — входите, присаживайтесь у очага и разделите со мною эту скромную похлебку из каштанов и желудей.
— И это все, что у вас есть на ужин?
— Увы, все, мессир. Мой папа ушел в город, чтобы купить несколько унций копченой трески, но он еще не вернулся, а значит, теперь не вернется до утра.
Слова эти приводят герцога в приятное расположение духа, что, в общем-то, странно: ему вовсе не нужна целая ночь, чтобы расправиться с миской скромной не скоромной похлебки, особенно если похлебку эту ему придется делить с милой крошкой, которая теперь глядит на него с боязливой робостью весьма хорошего тона. Герцог внимательно разглядывает ее.
— Ишь какая вы смазливенькая, — говорит он.
Девица делает вид, будто не понимает комплимента.
— Садитесь, садитесь же, мессир. Хотите, я добавлю перца в похлебку? У меня есть один пакетик, — крестная подарила мне его на прошлое Рождество. Он привезен из Малабара, этот перец, и он не поддельный, а самый что ни на есть настоящий.
— Ну что ж, — говорит герцог, зардевшись, — я не откажусь. Несколько зернышек…
— Весь пакет, мессир! Весь пакет! Это вас подкрепит.
— А что, разве у меня такой уж жалкий вид?
— Ваша милость, конечно, бодрится, но ей, верно, довелось пережить большие волнения.
— Еще бы, черт возьми!.. Лишиться пушки просто так, за здорово живешь!..
— Пушки? О, так у вас есть пушки?
— И даже несколько штук, — гордо заявляет герцог.
Девушка подпрыгивает от радости и хлопает в ладоши.
— О! У вас есть пушки! Я обожаю пушки! Это хоть по крайней мере современно!
И она принимается вприпрыжку кружить по комнате, напевая: «Отпляшем Карманьолу и хором все споем; отпляшем Карманьолу под пушек гром»[48].
— Она просто очаровательна, эта крошка, — бормочет герцог д’Ож, — однако ее куплеты мне ровно ничего не говорят.
И он спрашивает у девушки:
— Кто научил тебя этой песенке, моя милая?
— Папа.
— А чем занимается твой папа?
— Он дроворуб, черт возьми.
— А чей он подданный?
— Высокородного и могущественного сеньора Жоакена, герцога д’Ож.
— Иными словами, мой. Прекрасно: я велю его повесить.
— А с какой стати вы хотите повесить моего папу, господин герцог?
— А с такой, что он учит тебя всяким мерзостям.
— Как?! Разве вам не нравится гром пушек? А я-то спела это, чтобы доставить вам удовольствие!
— Мне эта громаньола не нравится.
— Фу, как вы неучтивы! Я вас впустила в дом, а вы хотите повесить моего папу. А как же быть с законом гостеприёмства?
— Я здесь у себя дома, моя крошка, ибо все это принадлежит мне: и лес, и дроворуб, и хижина, и ты, девушка.
— Ишь, какой вы шустрый, господин герцог. Если вы и вправду решили повесить моего папу, я сейчас выплесну котелок в огонь.
— Ради всего святого, не делай этого!
— Тогда обещайте мне, что не причините папе никакого зла.
— Обещаю, обещаю!
— Нет, я вам не верю. Вы ведь известный обманщик. Сперва вы съедите мои желуди, каштаны и перец, а потом возьмете да поступите по-своему.
— Нет, нет! Я уже обещал, и кончим этот разговор. Давай-ка неси сюда эту чудесную перченую похлебку, ты меня совсем заморила!