Герцог протянул фонарь аббату, и тот вынужден был признать, что не обнаружил в нем ровно ничего магического, а всего лишь кое-что философское.
— В путь! — скомандовал герцог, забирая фонарь у аббата.
Найдя Пешедраля, мула и лошадей, они отправились из Руфийяка в Тайяк, где и заночевали после осмотра новых пещер. На следующее утро они продолжили свой путь в Монтийяк, подле которого осмотрели то, что герцог величал Сикстинской капеллой преадамитов. Ужинать они вернулись в Плазак.
Сидя в таверне, они попивали молодое винцо — для затравки, в ожидании плотной заправки. Аббат проявлял все признаки активного размышления, а герцог изо всех сил подавлял улыбку — отчего лицо у него сморщилось, как у обезьяны, — и заранее молча торжествовал победу. На третьем стакане кларета аббат взял слово и сказал так:
— Все это очень смутно.
— Погодите, настоящая смута еще и не начиналась, — возразил герцог д’Ож. — Вот когда я объявлю о моем открытии всему свету, Церковь зашатается на своих устоях, а Папа задрожит от ужаса. Когда же весь свет признает мое открытие, Церковь и вовсе рухнет, а Папа, чтобы заработать на хлеб, сам к себе пойдет первым хлебодаром.
— Господи боже мой! — прошептал аббат Рифент. — Куда мы идем?!
Только что герцог собрался ответить на этот вопрос, как в таверну ворвался Пешедраль, а следом за ним всадник — пеший, но в костюме всадника.
— Господин герцог! — вскричал Пешедраль, — господин гер…
— Кто тебе разрешил прерывать меня? Я, правда, и не говорил, но намеревался сказать фразу, представляющую огромный интерес для аббата Рифента в частности и для всего духовного мира в целом.
— Новости из Парижа, господин герцог! — продолжал Пешедраль, даже и не подумав извиниться.
— Ну и что?! Подумаешь, какая важность — новости из Парижа! Самые интересные новости теперь здесь. И исходят они от меня.
— Это как посмотреть, — нагло заявил Пешедраль. — Они взяли Бастилию.
— Кто это «они»?
— Народ Парижа, — ответил всадник — пеший, но в костюме всадника. — Все узники освобождены, а король вновь призвал господина Неккера[64]. Отныне государственные цвета Франции — белый, красный, голубой.
— Опять фиаско! — шепчет герцог. — Кому теперь нужны мои преадамиты!
— Церковь спасена! — ликующе восклицает аббат, складывая ладони для благодарственной молитвы.
Все эти реплики сильно озадачили всадника — пешего, но в костюме всадника. Он сказал:
— Господа, хотя ваши речи мне и непонятны, я вижу, вы люди благородные. Позвольте представиться: сир де Сри.
— Черт подери! — воскликнул герцог, — да это же мой зять! А я вас не признал. Мы так редко видимся. Да и брюхо вы нагуляли порядочное. Ну а как моя дочь Пигранелла, — часто ли она нагуливала себе брюхо?
— Она умерла бесплодной, — отвечал сир де Сри с легким отвращением.
— Бедняжка! — промолвил герцог и, повернувшись к аббату, добавил: — Ну, аббат, можете помолиться за нее, поскольку молитвы, по-видимому, еще некоторое время будут действительны.
Потом он вновь обратился к де Сри:
— А как же это вы очутились здесь? Меня разыскивали?
— Отнюдь. Я эмигрирую.
— Вы что — ласточка?
— Я сказал не «мигрирую», а «эмигрирую». Я кончил «тосковать по гаваням Европы»[65]… Мне очень не нравится то, что здесь творится, а народ Парижа, по-моему, готов перерезать всех аристократов; я уж не говорю о крестьянах, которые начали жечь наши замки. И вот я пробираюсь окольными путями в Байонну, а там отплыву в Англию.
— Почему именно в Англию?
— А почему бы и нет?
Герцог призадумался, затем сказал:
— В общем-то, Сри, это не такая уж плохая мысль. Что до меня, то я отправлюсь в Испанию, где меня примет мой превосходнейший друг граф Альтавива-и-Альтамира.
— А я, — вмешался аббат, — вернусь в Париж, к моему доброму народу, который, сам того не зная, спас Церковь, что убедительно доказывает наличие некоего чуда.
— Ну а ты? — спросил герцог Пешедраля, — поедешь со мной?
— Я! Я лучше вернусь к маме. Я не хочу, чтобы у нее сожгли замок.
— Ну и дурак! — возгласил герцог. — Неужто у тебя нет желания повидать дальние страны?
— Есть, господин герцог.
— Вот видишь! Сри, мы поедем на рассвете все втроем, а аббата оставим его погромщикам. Кстати, не слыхали ли вы чего нового о моем превосходнейшем друге Донасьене? Его-то хоть освободили?
65
Намек на строку из стихотворения А. Рембо «Пьяный корабль»: «Я начал тосковать по гаваням Европы».