Видно, кто–то успел шепнуть врачу, что в санчасть пожаловало бригадное начальство. Открылась дверь, и на пороге появился Фидельман — грузный, с типичными еврейскими чертами на полном, одутловатом лице мужчина. Военного в нем, кроме выглядывающих в вырезе халата зеленых петлиц с кубиками, ничего не было. Никакой выправки, ни малейшего понятия об уставных положениях. На пороге стоял сугубо штатский человек с неуклюже поднятой рукой к большой круглой голове с белым колпаком на макушке. Все в бригаде любили этого добродушного и знающего свое дело доктора, что, однако, не мешало некоторым подшучивать над ним. Особенно доставалось ему из–за своей ставшей притчей во языцех близорукости. Бывает, в пути какой–нибудь шутник крикнет: «Роман — яма!» Фидельман остановится, прищурит свои добрые и наивные, как у ребенка, глаза и прыгнет через воображаемую яму на совершенно ровном месте. Зато в следующий раз на такое же предостережение он хитровато улыбнется: «Посмеяться хотите? Не выйдет», — и плюхнется в яму.
— Как поживаете, Роман Николаевич? — пожал Самбуров пухлую руку зарапортовавшегося доктора.
— Вашими молитвами, многоуважаемый… простите-с, товарищ батальонный комиссар, — поправился Фидельман. — Сам Соломон Премудрый не имел таких удобств в своем дворце: колодец прямо в огороде и дрова под горкой в лесу — совсем рядом. А у товарища Левицкого, извиняюсь, что с рукой?
— Ранен ваш Левицкий. Сделайте ему, Роман Николаевич, перевязку.
— Ранен! — всплеснул руками врач. — Где же вы–таки успели, чтоб вас ранило? Пойдемте, голубчик, я посмотрю. Немец еще бог знает где, а у меня уже вон сколько раненых. Нужно отправить их в тыл сегодня же.
— Я не хочу… в тыл, — донесся с раскладушки тихий голос.
Доктор развел руками:
— Вот видите? Оно не хочет. Едва опамятавшись после такого серьезного ранения в голову, оно уже начинает протестовать.
— Кто это? — спросил Самбуров.
— Медсестра из Новороссийского госпиталя Валя.., как же ее фамилия? — Фидельман притронулся ладонью к своей лысеющей голове. — Ах да! Лысых. Валентина Лысых. Совсем девчонка — и уже ранена. Недавно пришла в сознание. Завтра же отправлю в Синий Камень, за перевал.
— Я не хочу… в Камень, — снова прошелестел прерывающийся от слабости голос.
— Так, может быть, вы, сударыня, желаете — под камень? — неожиданно для самого себя скаламбурил Роман Николаевич. — А ну, прекратить разговоры, пока я не рассвирепел окончательно.
По губам раненой скользнула улыбка, а в глазах заблестели слезы.
— Не надо плакать, — подошел к ней Самбуров.
— Вы главнее его? — раненая скосила глаза на дверь, за которой скрылись врач и его пациент.
Начальник политотдела невольно усмехнулся:
— Главнее, а что?
— Прикажите ему, чтоб он меня не отправлял. Я скоро поправлюсь… и буду ему помогать. Прикажете?
— Прикажу, — кивнул головой Самбуров, склоняясь над бледным личиком с огромными карими глазами под тонкими черточками бровей.
Глава шестая
— Далече ты, Кузя, направился?
Эти слова принадлежали той самой бабке, что согласилась на предложение своего деда «бросить якорь» в селе Предмостном. Она хлопотала у сложенной посреди двора летней печки и щедро делилась последними новостями с хозяйкой дома, давшей временный приют престарелой чете.
— Пойду закидушки проверю, — ответил старый Кузя и вышел в калитку на залитую солнцем улицу.
Собственно, улица кончалась уже через несколько дворов. Миновав последнюю хату, старик очутился на дороге, ведущей через лес к соседнему селу Нижние Бековичи. Накатанная дорога, твердая. По ней туда–сюда движутся военные повозки и красноармейцы — колоннами и поодиночке.
Пройдя лесом с полкилометра, старик свернул по протоптанной дикими свиньями тропинке вправо и вскоре вышел к Тереку. Он катился стремительным мутным валом почти вровень с берегом и глухо ворчал, грызя макушки упавших в воду тополей. Ох, и свиреп родимый! Не дай бог сорваться в его серую струю вместе с подмытым берегом–только лысиной мелькнешь: закрутит, утащит на дно, не успеешь и «мама» крикнуть. Так думал старик, глядя на бурливый поток и слыша время от времени тяжкие вздохи обваливающейся в воду земли. Где же первая закидушка? Ага, вон она. Стоит у самой воды воткнутый в землю ореховый прут, с конца которого свисает натянутый, как струна, шелковый шнур с голышом вместо грузила и зажаренной в подсолнечном масле галушкой на крючке.