Терек появился как–то сразу. Он равнодушно катил изжелта–серые воды, тускло отражая в них склоненные деревья и запутавшееся в листве солнце. «Мне–то какое дело, — казалось, ворчал он, перекатываясь через макушки упавших в воду дубов, — как вы будете переправляться без плавсредств».
Действительно, задача сложная. Мотоцикл можно пока спрятать в лесной чаще; а вот как быть с подполковником? Его нужно переправить на тот берег во что бы то ни стало. Но на чем?
Зуев распорядился просмотреть берег слева и справа, не найдется ли какая–нибудь лодка местного жителя.
Названные командиром разведчики пошли на задание, каждая пара в свою сторону. Но прошло минут пять, и Андропов вернулся, запыхавшийся и весь мокрый от пота. Худое, веснушчатое лицо его светилось радостной улыбкой.
— Нашли лодку? — шагнул ему навстречу Зуев.
— Нет, товарищ гвардии лейтенант, нашел комроты Федосеева с ребятами. Они вон там за поворотом плот сооружают.
Глава шестнадцатая
К удивлению командира корпуса, плененный разведчиками командир саперного батальона Вильгельм Шульц оказался довольно откровенным собеседником.
— Почему ваши войска не стали форсировать Терек? — спросил Рослый.
— У нас не было в достатке горючего, господин генерал. Тылы отстали, ждали сосредоточения.
Командир корпуса, выслушав переводчика, едва удержался от усмешки: однако, не все гитлеровцы встают в позу преданных фюреру фанатиков, презирающих врага и смерть.
— Когда начнете форсировать Терек?
Подполковник в замешательстве вытер ладонью взмокшую плешь, но, вспомнив, что стоит перед генералом, тотчас вытянул руки по швам:
— Сегодня ночью, господин генерал.
— Вы в этом вполне уверены?
Пленный еще больше выпятил круглый живот. Уверен ли он, когда командующий 1‑й танковой армии генерал–полковник фон Клейст самолично приказал ему на военном совете обеспечить переправу войск в районе станицы Павлодольской и получить за это «железный крест»? «Господа! — сказал в тот день командующий, пользующийся благосклонностью самого Гитлера за энергию и верность национал–социалистской идее, — поезд войны движется строго по расписанию. Второго сентября наши доблестные войска форсируют Терек и овладеют Вознесенской. Предупреждаю, господа, что нарушение графика наступления я буду расценивать как тяжкое военное преступление. Баку должен быть взят не позднее двадцать пятого сентября. Этого требуют от нас нация и фюрер. Хайль Гитлер!»
— Наши солдаты знают, что если мы возьмем нефть, русские проиграют войну, — продолжал говорить пленный. — До конца войны осталось триста километров.
— Вы так думаете? — посмотрел в глаза пленному командир корпуса.
— Так думает наш командующий, господин генерал, — отвел глаза в сторону толстяк–подполковник.
Задав еще несколько вопросов о численности и расположении главных ударных сил противника, командир корпуса приказал адъютанту увести пленного и обратился к сидящему рядом начальнику штаба, который что–то записывал в блокнот.
— Давай немцу немного попортим настроение.
— Каким образом?
— Звякнем Красовскому, пусть пройдет артиллерией по городской роще и острову.
— Давай, — согласился начальник штаба.
Командир орудия младший сержант Аймалетдинов пришивал к гимнастерке свежий подворотничок. Его подчиненный рядовой Абдрассулин сушил на станине орудия портянки. Командир батареи лейтенант Цаликов, уроженец города Орджоникидзе, сидел на зарядном ящике и читал армейскую газету. От него по выгоревшей от солнца траве протянулась длинная, тощая тень — дело идет к вечеру.
— Что–то давно из дому письма нету, — подумал вслух Аймалетдинов и, вздохнув, затянул на родном татарском языке песню:
Голос певца без претензии на мировую славу, но в черных глазах его земляка. Абдрассулина отразилось такое сильное чувство, словно услышал он самого Утесова. Он поспешно прокашлялся и подхватил песню.
Командир батареи отложил газету, с усмешкой взглянул на подчиненных.
— Что это вы бормочете? — спросил он.
— Очин кароший песня поем, — ответил Абдрассулин, — про любов.
— Вот бы не подумал, — удивился лейтенант.
— Э, товарищ гвардии лейтенант, — весело прищурился Аймалетдинов. — Я когда не знал русский язык, тоже над ним смеялся: почак — ножиком называется, башка — головой. Дедушка мой очень серчал на меня за это. «Каждый язык по–своему хорош», — говорил он. А еще говорил: «Сколько знаешь ты языков, столько раз ты человек». Очень мудрый был.