— Что там?
— Скорей!
Лец-Атаманов закусил нижнюю губу и сердито отодвинул дверь. В купе вошел Рекало.
— Простите, пани, вы еще не спите?
— Чего тебе?
— Знаменку заняли большевики.
— А не Григорьев? — удивилась Нина Георгиевна.
— Сперва Григорьев.
— Красные уже захватили Знаменку? — воскликнула Нина Георгиевна и, как показалось Рекалу, даже улыбнулась, но спохватилась и уже сочувственно добавила: — Сколько же там эшелонов ваших пропало?
— Да если так будем воевать, то, пожалуй, ненадолго нас хватит.
— Не разводи паники! — буркнул Лец-Атаманов.
Нина Георгиевна с видом полного безразличия отвернулась к окну. Рекало замялся.
— Слушай, Лец, там того… адъютант этот, или… полковник… Да пойдем, сам увидишь.
Почувствовав, что его тревожно дергают за рукав, Лец-Атаманов вышел в коридор. Нина Георгиевна быстро закрыла за ними дверь. Лец-Атаманов кинулся было назад, но Рекало опять дернул его за рукав:
— Да слушай же. Тут серьезное дело, а он… Знаменку заняли большевики.
— Ну, слыхал уже, не глухой.
— Слыхал. А что в Елисаветграде рабочие захватили станцию, тоже слыхал?
Лец-Атаманов широко раскрыл глаза и окаменел.
— В Елисаветграде? Значит, мы отрезаны?!
— Так я тебе еще скажу: Одесский полк из Цветкова двинул на Помощную. Вот тебе еще одна застава, — и он грубо выругался. — Что ж это выходит?
Лец-Атаманов стоял как громом пораженный. У него вдруг словно что-то оборвалось внутри и сплелось в клубок, который теперь подступал к горлу. «Что это, конец? — думал он бессвязно. — Такой бесславный?» От острой боли он вздрогнул всем телом, и горькая гримаса исказила лицо. Куда нее теперь деваться? Такой вопрос уже неоднократно приходил ему в голову. Он, словно заразу, гнал его от себя, потому что была еще какая-то надежда, ноги ступали еще по родной земле, а конец еще не определился. И вдруг из этого хаоса, из заметенных дорог, из соломенного дыма конец этот выступил четко и неумолимо. Вверх тормашками летели не только планы на посольство в Париже, на отцовское добро, а уже шла речь даже о его жизни. Аморфная масса, какою он считал своих земляков, начала уже кристаллизоваться, выкристаллизовалась. Новая сила, доныне неизвестная, уже встала с земли, вышла из мазанок, из задымленных заводов, разлилась вешним паводком по всей России, по всей Украине. Она гонит перед собой сотни эшелонов с остатками разбитого вдребезги старого мира. Их эшелон тоже бежит от этой грозной волны. Не таким представлялся ему этот день, когда он был еще студентом, когда с таким жаром распевал: «Ще не вмерла Україна…» А теперь его поезд мчится в глухой тупик. «Как это произошло? — спрашивал он себя, хватаясь за голову. — Ошиблись. Ошиблись! Не хватило нашим вожакам ума повернуть революцию на свои рельсы, и привели к… разбитому корыту. Не-ет, мы еще сила!» А перед глазами, как неумолимый рок, возникал образ рабочего в пулеметных лентах крест-накрест. Проклятье!
— Где полковник, где адъютант? Они знают уже?
— Знают.
— И что?
— Режутся в железку[6], а на прочее им наплевать. Может, даже рады нашему положению. Им что, их и за кордоном приютят. Слышишь, как хохочут?
Из соседнего купе действительно вырывались веселые выкрики и шлепки картами по столу.
— Тогда мы должны сами подумать, — сказал Лец-Атаманов, — надо в первую очередь среди казаков поднять дисциплину. Распущенность переходит границы. Часовых на месте — ни одного.
— Хорошо бы перевести на украинский язык устав внутренней службы по немецкому образцу.
— К чертовой матери твой устав! На первой же станции надо поднять казаков на ноги. Возможно, нам одним придется пробиваться через Елисаветград. А тут эта метель. И природа против нас! — Он рванул воротник жупана. — Дай водки!
— Так пошли к полковнику.
— Не хочу.
— Ну, тогда к Сокире. Он у себя.
Они вышли и, держась за поручни, перескочили в соседний вагон. На переходе, где под ногами лязгали, двигаясь, мостки, их, как ливнем, обсыпала вьюга, а студеный ветер пробился под одежду и заставил сотника зашипеть на манер паровоза. По тому, что перед глазами в желтой полосе света промелькнул только один телеграфный столб, Лец-Атаманов понял — поезд движется чересчур медленно, словно боясь приблизиться к Елисаветграду.
Из крайнего купе, перед которым они остановились, долетали мелодичные звуки скрипки. Рекало придержал Леца за рукав, но тот и сам остановился.
Знакомая мелодия песни, похожей на молитву, не раз слышанная на концертах, сразу полоснула его как ножом по сердцу. Наверно, так же она подействовала и на Рекала. Он, казалось, уже ничего не видел и не слышал вокруг себя.