Лец-Атаманов с беспокойством взял узенький листок бумаги и начал у окна быстро пробегать глазами отдельные фразы.
«…Фактически Директории уже нет: вместо нее создана военная диктатура во главе с Петлюрой при ближайшем участии Грекова и Коновальца. Вот до чего докатилась Директория… Советская социалистическая власть Украины… никогда не допустит и никому не позволит превращать украинских рабочих и крестьян в африканских рабов. Теперь очередь за вами показать Петлюре и его приспешникам, что вы поняли, что разницы между его политикой и политикой гетмана Скоропадского почти никакой нет. Если Скоропадского прогнал трудовой народ за то, что тот был лакеем германских генералов, то вы должны прогнать Петлюру, потому что он стал лакеем французских помещиков и капиталистов.
От имени украинских рабочих и крестьян, от имени украинской Красной Армии обращаюсь к вам… Товарищи, присоединяйтесь скорее к нам. Присоединяйтесь к нам и вы, сечевики из Галиции.
…Да здравствует Советская власть!
…Да здравствует…»
— Я уже готова!
Лец-Атаманов, растерянный, в недоумении моргал глазами.
— Неужели это правда? — сказала Нина Георгиевна и уже беззаботно добавила: — Ну, будьте же кавалером, дайте руку!
От шубки исходил тонкий аромат духов. Лец-Атаманов хмурился, пока не почувствовал сбоку ее локоть. Перед глазами опять вспыхнули багровые круги, тонкие пальцы, затянутые в лайку, казалось, жгли ему руку. Листовка с ее страшными словами покрылась туманом, расплывалась.
У вагона, где вчера была дипломатическая миссия, Лец-Атаманов быстро огляделся по сторонам. Вдалеке, по линии железной дороги, крестьяне расчищали снег, возле кустов стояли выпряженные лошади, от них после выездки шел едкий пар, на соседней колее дремал другой эшелон — комиссариата путей сообщения Директории, и никого вблизи не было. Лец-Атаманов ехидно усмехнулся своим мыслям. Его охватило прежнее чувство, и оттого, помогая Нине Георгиевне подняться на ступеньки, он прижал ее с такой силой, что она тревожно и вопросительно подняла на него глаза и приостановилась. Лец-Атаманов уже почти не владея собой. Он знал, что сейчас дверь скроет их от всего мира, и стремился приблизить этот миг.
— Умоляю вас, Нина Георгиевна, простите. — Судороги уже перехватывали его голос, в глазах мелькали горячие искры.
Нина Георгиевна вспыхнула.
— Я не пойду, если вы так будете вести себя.
Он снова попросил прощения, но, когда они вошли в тамбур, тайком запер за собой дверь.
Отворив купе, Лец-Атаманов попятился назад, как от какого-то наваждения. В купе было полно казаков, и они о чем-то оживленно совещались. Тут же сидел бунчужный. Лец-Атаманов остолбенел. Сперва он хотел попросту выгнать их, но их вещи были уже здесь.
Он растерялся. Казаки, словно пойманные на краже, молча расступились по сторонам. Нина Георгиевна, не понимая, что произошло, вопросительно водила глазами по купе. Среди присутствующих она узнала кареглазого казака в ватнике, помогшего ей в Знаменке внести вещи в вагон, и приветливо улыбнулась. Лец-Атаманов с удивлением посмотрел на Кудрю, который ответил ей такой же улыбкой. Неужели они были знакомы? Слесарь Кудря ничем не выделялся среди казаков дивизиона, разве что по своему развитию: он интересовался газетами, был настоящим украинцем, только отчего-то стал избегать командиров, даже огрызаться. Это, должно быть, нравилось казакам, потому что его слушались больше, чем командиров. А может, еще и потому, что он был среди них самый старший и дружил с бунчужным, а бунчужный тоже попался не барабанная шкура — с казаками хорошо ладил. Но почему они оказались здесь? Сотник недоуменно поднял брови.
Разъяснил все бунчужный. Впрочем, Лец-Атаманов и без него вспомнил, что сам дал разрешение, и теперь весь кипел от злости. Он не проронил ни слова и повернул было назад, но Нина Георгиевна пожелала остаться.
— Я хочу еще раз послушать песню, которую вы на перроне пели. Не прогоните?
— Отчего же, места хватит, — ответил, помявшись, бунчужный, — и спеть можно.
— Ну, как вам угодно, — сказал Лец-Атаманов, саркастически усмехнувшись. — У меня нет времени, — и хлопнул дверью.
— Садитесь, пани, — по-хозяйски пригласил слесарь Кудря, ладонью смахнув крошки с дивана. — Песню мы вам споем после.
Нина Георгиевна заметила, что в вагоне были те самые казаки, которых она видела утром на перроне. Среди них тогда выделялся плечистый, с выразительными чертами лица и лукавыми глазами, уже знакомый ей слесарь Кудря. Он что-то рассказывал, и его внимательно слушали, а насмешливая ухмылка, какой они провожали командиров, говорила об общем к ним отношении. К их кружку, видимо, примкнул и бунчужный. Увидав опять всех вместе в вагоне, Нина Георгиевна поняла, что́ именно объединило их. Просьба послушать песню было первым, что пришло ей на ум, чтобы остаться среди этих казаков.