Парень с искаженным от бессильной злобы лицом вылез из вагона и пошел слоняться по путям.
Над далеким белым простором серым войлоком туманился тихий день. Кучка крестьян, как в глубокой траншее, расчищала железнодорожную колею от заносов. Белые швырки снега с лопат, как голуби, взлетали вверх и бесшумно падали на пухлые вороха снега. Вокруг стояла мертвая тишина, хотя на станции тоже топтались крестьяне в желтых кожухах и драных свитках. Они робко подходили к орудиям и как бы между делом спрашивали:
— Может, опять на немца?
— Они, пожалуй, сами за немца.
— А какая ваша армия?
Парень с сорочьими глазами, с нотками обиды в голосе, ответил:
— Такая же наша, как и ваша.
— Может, Петлюрина?
— Украинская, а не Петлюрина.
— А гетманская же какая была? Мутят народ, дармоеды. Старого прижима, видать, захотели? Хоть бы уж вас поскорей большевики выгнали!
— А ты разве не украинец? Пускай, значит, москаль правит!
— Сказывают, и пан Родзянко — украинец, да не нам родня.
К ним подошел Кудря, апатично лузгая семечки.
— Что, мужики, надоело панов возить на своих спинах?
— И вас с ними, — ответил тот же крестьянин.
— И дальше повезете, коли не поумнеете.
Мужик от удивления даже рот раскрыл.
— Хорошее дело, — сказал он уже в спину Кудре.
Парень с сорочьими глазами, как видно, все больше убеждался, что идея реставрации былых гайдамацких вольностей и казацких обычаев, в жертву которым он принес свою молодость, свой пыл, была подорвана окончательно и никого уже не интересовала. Его армия была чужой для тех, чьим именем прикрывалась. Они ждали армию, которая прогоняла помещиков, раздавала крестьянам землю, а рабочим — фабрики и заводы. А будешь ли ты носить широкие штаны или в дудочку, это безразлично.
Он злобно поглядел на крестьян и повернул назад к своему вагону, но по дороге к нему как-то боком подошел крестьянин, весь точно обложенный истлевшими лохмотьями, а не одетый в свитку, и с надеждой спросил:
— А скоро ли красные придут, сынок?
Парень даже съежился и бегом кинулся к эшелону. Команда телефонистов с Богиней во главе, весело перекликаясь, шла по тропинке за станцию, где маячил в снегу домик сторожа. Каждый из них что-то нес под полой, стараясь, чтобы не было заметно.
У самого вагона нагнал его Лелека. Он оглянулся по сторонам и зашептал:
— Ну, а я обо всем рассказал Лец-Атаманову.
— О чем?
— О наших бандитах, и о том, как они в Знаменке забрали мануфактуру, и про сало, которое снова хотят продавать, про все их художества. Я больше не хочу терпеть. Мы будем тут страдать, а они, воры, будут наших отцов грабить? Если не обратят внимание, я, я…
Голос его задрожал, и он поспешно отвернулся.
— А что же сотник? — спросил, тоже взволнованный, парень с сорочьими глазами.
— Ну, что ж, говорит, проверим, разберемся. А они проведают, да еще пулю нам в спину всадят. Я не могу, я буду говорить с хлопцами. Ежели так, так нужно самим.
— Давай пойдем еще к полковнику.
— А полковнику разве болит? Говорят же, что вагон грабель продал, а записку взял, будто подарил для кооперации.
Из вагона высунулся слесарь Кудря в ватнике. Он, должно быть, слышал их разговор, потому что, когда они двинулись дальше, окликнул:
— Эй, хлопцы-молодцы, зайдите-ка сюда. — Заметив их смущение, добавил: — Да не бойтесь, я вам не сотник, из одного с вами теста слепленный. Мобилизованные?
— Ну да, — ответил Лелека, — говорили, против гетмана.
— На этот крючок Петлюры поймали не одного из нас. Здесь больше никого нет. Садитесь! В ваш вагон не подкинули такую бумажку? — и он показал листовку, так испугавшую Лец-Атаманова. — А нам кто-то подкинул.
— Должно быть, из второго эшелона, — сказал Лелека. — Нам тоже. А что это такое?
— Большевистская прокламация, — сказал пренебрежительно парень в гимназической фуражке.
— Тебя Калембетом звать? — спросил Кудря.
— Калембет, а что?
— Панская какая-то фамилия. Батька что делает?
— Продавцом служит в украинском книжном магазине.
— Честно зарабатывает свой кусок хлеба?
— Понятно, честно.
— А те, у кого фабрики, заводы, шахты, — они тоже честно зарабатывают деньги?
— Ты думаешь, я не понимаю, что такое эксплуатация, капиталисты?
— И подставляешь за них свою голову.
— А ты?
Кудря покраснел до самых ушей.
— И я был такой же дурень.
— Я за Украину, а не за них.
— Ты вдумался в то, что написано в этой листовке?
— Ну?
— Выходит, есть две Украины, одна — это народ, твой батька, мой, Лелеки, которые живут со своего труда. Они знают, что и по ту сторону границы живут такие же труженики, как они сами, и никогда им даже в голову не придет воевать между собой. Зачем? Им нечего делить. А есть еще другая Украина — тех, кто нанимает Петлюр, чтобы они воевали за их фабрики и заводы. Таким, как Лец-Атаманов, «самостийная» мозги затуманила. Вот такие и нужны капиталистам. Сегодня он готов принести в жертву нас с вами, а завтра поведет на базар всю Украину ради своей мечты. Наша страна очень богата, а народ живет бедно. Почему? Выходит, все прибрали к рукам капиталисты разных мастей — и французские, и бельгийские, и английские, и наши. Пишут, и американские уже прицениваются. А большевики им говорят: «Ступайте к чертовой матери! Довольно вам, чертовы буржуи, грабить народ!» А где вы видели, чтобы капиталист так легко поступился своими барышами? Вот тебе, Калембет, вот тебе, Лелека, оружие; вот вам пушки. Хотите «самостийную?» Нате вам гетмана с булавой. Не хотите гетмана, нате Петлюру, он еще похуже, только воюйте с Россией, бейте ихних и своих большевиков, разгоняйте Советы рабочих и крестьян. Не хотят честные идти против большевиков, выпускайте из тюрем Берез, Богинь, Кавуль — лишь бы только воевали, не то плакали наши денежки!